Асгард — город богов - Щербаков Владимир Иванович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/83
• Следующая

Ни души. Я дождался, когда чайка достигла уреза воды и, оглядываясь, наклоняя голову, стала пить. Выпрямился, пошёл по широкому пляжу прямо к ней. Кажется, пытался уговорить её: не бойся, пичуга, ты же пропадёшь без крыла! Она слушала не то меня, не шорох прибрежной гальки — полоса пляжа у самого моря галечная, как и дно. Перестала пить. Выпрямила шею. Стала уходить от меня, не проявляя обычной в подобных случаях птичьей тревоги. Я прибавил шагу.

Она тоже.

Она подобрала подбитое крыло. Грациозная ладная птица. Никто бы не сказал сейчас, что она обречена. Даже вчера в полдень, когда стояло солнце над головой и на пляже был народ и она появилась вдруг, волоча правое крыло, а я пытался её поймать, сразу две сердобольные женщины в один голос закричали, чтобы я не трогал птицу. Я попытался объяснить, как чайки хватают рыбу с лету, как плохо живётся тем из них, кто плохо летает. Напрасный труд! Я даже не успел дойти в своих рассуждениях до главного: бескрылая чайка не сможет жить. Эти женские крики и возгласы словно бы ещё звучали, и я невольно озирался по сторонам. Но пляж был пуст: вечерний час! Только я и чайка.

Солнце ушло в ту сторону, где был Чатырдаг. Свет не слепил глаз. Я увидел кольцо на птичьей лапе. Тусклый, красноватый металл. Медь? Трудно рассмотреть. Птица не особенно мне доверяла — и правильно делала. Чем, с её точки зрения, я отличаюсь от парня, который запустил в неё камнем?

Я побежал. Это последний шанс поймать птицу до сумерек. Она ушла к полосе песка… Ей легче. Бежишь, бежишь, почти настигаешь её — вдруг она поворачивает, помогая обоими крыльями, и здоровым и сломанным, и нас снова разделяют непреодолимые метры. Все сызнова. Пятьсот шагов до изгороди, мимо бетонных ступеней, мимо лежаков, топчанов, пляжных грибков — и песок, песок… Ширина пляжа — пятьдесят шагов. Это означает для птицы свободу манёвра. Бывают минуты — и она подпускает меня на три-четыре шага. Устаёт? Не знаю.

Вот такая минута! Стоит сделать бросок — и я её накрою. Но ведь я не охотник. Птица нужна мне живой.

Я кормил её несколько дней. Покупал в магазине на набережной жареную треску, копчёную ставриду. Оставлял ей на ночь под деревянным топчаном, где она срывалась от людей. Скрывалась — но не могла скрыться, уйти от них. Может быть, она знала, что только здесь и можно выжить хотя бы неделю-две. Так я увидел её после вечернего купания, когда она появилась из-под серых деревянных планок и, прочертив сломанным крылом слабую черту по песку, вышла на гальку, наклонилась и стала пить морскую воду. Я впервые видел, как чайка пьёт. Едкая от соли вода капала с её жёлтого клюва. У меня сжалось сердце. Целыми днями сидеть на жаре в деревянном ящике — и только по вечерам, когда уже никого нет, кроме запоздалых купальщиков, вроде меня, выбираться к берегу, чтобы глотнуть солёной воды! И потом ворошить какие-то отбросы, обрывки бумаги в надежде найти хоть какие-то крохи съестного. И это чайка! Птица с голубыми крыльями, светлым клювом, белоснежным оперением, с крыльями, размах которых около метра!

И этот крик, почти вопль: «Не трогать птицу! Пусть живёт здесь!». Благими намерениями вымощена дорога в ад, к смерти. И не только для чаек. Слишком я чуток. Все это стало для меня трагедией, вся история с чайкой, с людьми, которые чуть не убили её, потом трогательно заботились о ней, не разрешая поймать её и исцелить. Не веря мне! Как всегда.

И чайка не верила мне. Но после того, как я увидел её на берегу, не мог я поступить иначе. Не мог! Дело даже не в том, что я живо представил себе, как она дожидается этой минуты — выйти к морю, напиться, попробовать взмахнуть крыльями. Нет. Я понял другое. Она шла медленно-медленно. Особенно обратно в свою тюрьму. Почти как человек. В её осанке все мне открылось. Она хотела продлить эту минуту. У неё была душа. И она хотела жить. Пусть здесь, среди загорелых, жующих, старых и молодых, всех, кто иногда видел её, но не понял смысла происходящего. Да, не понял. Ни один из них не знал, что она борется со смертью. И даже не догадывался, вроде двух женщин, преградивших мне дорогу. Это было для меня страшнее, чем наблюдать чайку у воды.

Мальчишка двенадцати лет, которому я дал деньги, обманул меня. Он не принёс рыбы для чайки. Мальчишка местный, всезнающий, я хотел, чтобы у чайки остался друг, когда я уеду. И вот я увидел его на пляже снова, подошёл к нему. И он как ни в чем не бывало поздоровался со мной. И тут же добавил, что знакомые девочки обещали купить рыбу. Отговорка. Он явно был ошарашен тем, что в этой колышущейся толпе, в этом мареве, где человек исчезает, растворяется и где совсем нет лиц, одни плавки и купальники, его разыщут и узнают. Ну что ж, я разыскал и ни слова ему не сказал. Я ни о чем не спрашивал, я все понял, а когда он стал говорить о девочках, я повернулся и ушёл.

Ну вот, как всегда, когда ясно, что все зависит от меня, от моего умения, моей силы и быстроты, я постепенно преображаюсь. Чайка этого не замечает. Теперь моё тело наполняют тёплые волны, я не ощущаю мышц, я бегу без усилий, но не прибавляю скорости ни на шаг. Она нужна будет в самый последний миг Я упаду на грудь, на локти, вытяну руки, но произойдёт это мгновенно. Со стороны, наверное, никто не увидит этого.

Теперь другая трудность: сдержать себя… не спешить. Птица не должна понять, что со мной произошло, Вот мы выходим снова на песок. Какой круг? Я сбился со счёту. Я почти лечу. Странно это. Сначала медленно, отворачивая лицо в сторону, как будто не хочу даже смотреть на неё. Это ошибка, с её точки зрения: она подпускает меня даже ближе, чем на предыдущем круге. Всего один лёгкий прыжок, потом бросок. Бросок!

Не могло быть иначе. Птица бьёт крыльями, изгибает шею. Кусает мою руку до крови. Пустяки. Минуту спустя я заворачиваю её в махровое полотенце, как куклу. Она затихает. Ну а если вспомнить о богах, то какую встречу предвещает эта чайка?

Май. Я в Крыму, в Алуште, в санатории. У меня путёвка. И вот, когда я иду с чайкой в свой номер, мне впервые становится ясно, что Крым — часть моего маршрута.

• Предыдущая
• 20/83
• Следующая