Свободные от детей - Лавряшина Юлия - Страница 54

• Предыдущая
• 54/64
• Следующая

В коридоре встречаемся с завлитом, и я подталкиваю Власа в спину: «Проходи, не мешай!» С Давидом Ароновичем мне хочется поговорить без свидетелей. Из своей бездонной сумки извлекаю книгу, заранее подписанную ему, и он радуется подарку, как малыш:

— Зоенька, я вас поздравляю! Умница девочка! Прочитаю сегодня же, мне очень нравится, как вы пишете.

Потом провожает взглядом Малыгина:

— Ничего, что те же грабли?

— Это я для него — те же грабли. И все в лоб.

— А, вот у вас как? Это лучше. Для вас, конечно. Считается, что в паре всегда один любит, а другой позволяет любить… Второму скучно, конечно. Но у вас такая работа! Эмоций хватает, верно?

Давид Аронович в профиль напоминает мне жирафа: тот же печальный черный глаз, характерный профиль, небольшая голова, длинная шея. Не настолько длинная, конечно, но достаточно. Думаю, что у него имеются свои маленькие рожки, я видела его жену…

— Не во всех парах так бывает, — опровергаю я, думая о нас с тобой. Разве мы не были именно парой?

Завлит мелко кивает:

— Наверное, не во всех. Но мне почему-то встречались в жизни только такие. Знаете, Зоя, — он доверительно склоняется ко мне, — я очень мало видел на своем веку счастливых людей. Вы бы написали роман о счастливых людях! Чтобы мы уверовали в их существование… Или о таких скучно писать?

— Не знаю. Среди моих героев нет счастливых. По-моему, их вообще нет.

И снова солнечным всполохом перед глазами лицо Леры. Теперь получившей от жизни все… Счастливая? Может ли потеря сестры нарушить ту полную гармонию, в которую она погрузилась?

— Обычно жизнь делает людей скептиками, — говорит Давид Аронович. — И для этого есть основания, не правда ли? Но меня она почему-то сделала оптимистом. Я верю, что театр переживет всех, кто пророчит ему гибель. И я верю, что кто-то на этом свете все же счастлив! Пусть я и не встречал этих избранных… Но ведь мне довелось познакомиться даже не с миллионной частью населения земли. Столько людей живет какой-то совершенно неведомой мне жизнью в не виданных мною странах! Вы бы поездили по миру, Зоенька, поискали…

— Я… — делаю судорожное движение горлом и справляюсь с голосом. — Я уже бывала кое-где…

— В Стокгольме, — кивает он.

— И в Париже. Там я действительно видела двух абсолютно счастливых людей. Но потом они вернулись в Россию. В нашей стране такие не приживаются…

Завлит с надеждой улыбается:

— Они уехали назад?

— Он умер.

В который раз мне приходится произносить эти слова? Старый еврей сокрушенно качает головой и становится похож на доктора, поставившего неутешительный диагноз. И в эту минуту я понимаю, что мне не излечиться, все напрасно и глупо: все попытки заткнуть зияющую пустоту Власом, себя изменить этими омолаживающими родами, после которых и в самом деле слышу комплименты со всех сторон, новое горе себе придумать, загрузить себя работой до того, что просыпаюсь неотдохнувшей…

Счастья не будет, потому что ты уже умер.

Я спохватываюсь, что была невежлива с завлитом, покинув его без предупреждения, когда обнаруживаю себя в темном углу театрального буфета. Сейчас он закрыт, видимо, время не то, да я и не хочу ничего. Я забрела сюда именно потому, что здесь никого нет, и моя внутренняя пустота сольется с той, что царит здесь, установив равновесие, в котором легче существовать. И мне становится понятно, что необходимо отправить Власа в его Щербинку, вернуть своему дому пустоту, чтобы как-то существовать дальше. А если он заявит, что в таком случае не будет участвовать в презентации… Ну, и черт с ней, с презентацией!

Собравшись с силами, отправляюсь на поиски Малыгина, по пути здороваясь с молоденькими артистками, которые, как всегда, жизнерадостно похохатывают, сверкают глазками, вертят бедрами. Осыпая друг друга словесной шелухой, они жмутся, играя лесбиянок, накручивают на пальцы локоны — свои и чужие, сплетничают, что-то шепчут мне вслед. Все, конечно, уже знают, что мы пришли с Малыгиным вместе, но еще никому неведомо, что уйдем мы по отдельности. Я нахожу его в малом зале, где они с выбранной нами Аидой Кулаковой репетируют сцену из новой книги.

Невольно замираю на пороге, прислушиваюсь. В первую секунду меня даже обдает жаром: «Здесь Леннарт?!» Но потом понимаю, что это Влас говорит, подражая шведскому акценту, который успел запомнить во время поездки. У него получается так хорошо, и голос звучит так проникновенно, что у меня благодарно сжимается сердце. И опять становится до слез жаль его: «Как же он будет жить среди блох в этой Щербинке?!» Такой талантливый, такой красивый…

Прячась за тяжелым занавесом, одним из тех, которые в театре повсюду, я внезапно понимаю, что сейчас — переломный момент. Если я не прогоню Власа сейчас, то не прогоню уже никогда. Позволю жалости одержать верх… Позволю ему любить меня… А себе принимать его любовь. Готовить для меня обед, подавать кофе… Разве не об этом мечтает каждая женщина, с головой ушедшая в свое дело? Чтобы потом кто-то, не вызывающий отвращения, погладил уставшие руки, массажной щеткой расчесал волосы, поцеловал отяжелевшие веки… Ванну приготовил, в конце концов!

Вот только я не верю, что Влас ничего не потребует взамен. Что его ласковой покорности хватит на оставшуюся жизнь… Да хоть на год! Артисты — существа эгоцентричные, как и писатели. Какими бы душками мы ни пытались прикинуться, в каждом из нас, как цунами в недрах океана, таится отголосок уверенности, что мой талант — высшей пробы. А значит, я — избранный! Тогда какого черта я — такой единственный и неповторимый, должен приспосабливаться к желаниям другого, пусть даже любимого, угождать ему, тратить на него свои силы и время?! Это он пусть заботится обо мне!

Однажды Влас проснется с этой мыслью, и гигантская волна скрытого протеста начнет нарастать, грозя снести на своем пути все живое, все, что наросло между нами… Это неизбежно. Или он должен уйти из театра.

Я выхожу из-за занавеса, крадучись пробираюсь к первому ряду, но они оба замечают меня и прерывают диалог.

— Зоя!

Влас спрыгивает с невысокой сцены и бежит ко мне. В его улыбке одуванчиковое свечение, и весь он летний и солнечный. Я уже чувствую, как мне будет не хватать его тепла…

— Скажи нам, твоя героиня ведь не любит его по-настоящему?

В его голосе звучит надежда: «Ты ведь не любила его?»

— Она вообще никого не любит.

Заставляю себя смотреть ему прямо в глаза, чтобы Влас понял, о чем именно я говорю. Замерев в шаге от меня, он напряженно всматривается в мое лицо, будто выискивает признаки того, что ему почудилось. Хотя на самом деле как раз не почудилось: я вернулась другой. Я успела понять неизбежность столкновения амбиций, которые в нашем случае куда сильнее любви. Она ведь исходит только от одного из нас…

— Никого? — спрашивает Влас одними губами, чтобы не расслышала Кулакова.

Я коротко, по-птичьи, дергаю головой. Резко отвернувшись, он закусывает губу и пару минут молчит, всматриваясь в то будущее, которое я уже представила себе. Мне не верится, что Малыгин способен прийти к такому же выводу, что и я, но ему опять удается меня поразить.

— Я готов бросить театр, — говорит он.

— Что?! — это даже пугает меня. — Ты не можешь…

— Но ты ведь этого хочешь? Чтобы я полностью принадлежал тебе? В услужении у тебя был?

— Ты злишься…

— Нет, я не злюсь, — произносит Влас на удивление спокойно. — Я готов, если ты этого хочешь.

Я начинаю пятиться, он пугает меня своей сговорчивостью:

— Да ты с ума сошел…

— Разве? Подожди, — забыв о присутствии Лиды, которая терпеливо ждет на сцене, он берет меня за обе руки. — У меня было время прочувствовать, что такое жизнь без тебя. Мне было так хреново, ты даже не представляешь! Хотя нет… Наверное, представляешь.

Он говорит о тебе. Он считает себя в праве упоминать тебя в разговоре. И почему-то я не перебиваю его.

Влас переходит на шепот:

— Те девять месяцев, что ты вынашивала ребенка, я вынашивал тебя, понимаешь?

• Предыдущая
• 54/64
• Следующая