Свободные от детей - Лавряшина Юлия - Страница 50

• Предыдущая
• 50/64
• Следующая

Названную улицу нахожу рядом со станцией. В таких районах возле железки всегда гадюшник, но здесь жизнь просто замерла в пятидесятых. Двухэтажные сарайчики, заселенные людьми, запустелые дворы, непуганые кошки, ловящие блох… Говорят, примерно то же безвременье царит в районе Капотни, но там я не была. Даже неинтересно, да и легкие жалко.

С некоторой опаской вхожу в темный деревянный подъезд, никакого освещения, все на ощупь. А руками касаться противно, так и видится наслоившаяся на двери и стены грязь. Когда нахожу третью квартиру, оказывается, что звонка нет, и приходится колотить в дверь. Не обитую, не металлическую, старую дверь. Даже не верится, что за ней может оказаться мой избалованный play-boy…

Но Малыгин собственной персоной открывает дверь и чуть не отпрыгивает. На нем наброшенный на плечи халат, даже не завязанный, видно, что Влас еле выбрался из постели.

— Ты… Откуда? — хрипит он.

— Ангина? — интересуюсь я и вхожу, не дожидаясь приглашения. — Лекарства у тебя есть? Горло полощешь?

— Полощу, — послушно отчитывается он. — И брызгаю такой штукой… Гадость жуткая!

Он жалуется, как ребенок, и выглядит таким несчастным в этом заставленным какими-то баками и тазами коридоре, что мне уже хочется прижать его нечесаную голову к груди и утешить. По тому, что здесь три вешалки с одеждой и три подставки для обуви, догадываюсь, что кроме Власа в квартире еще две семьи, он снимает только одну из комнат. Коммуналка во всем ее блеске… Да еще в Щербинке. Неужто у него все так плохо?

— Пойдем ко мне, — приглашает Влас, но видно, что ему неловко даже ввести меня к себе в комнату.

— Кто за тобой ухаживает?

Я спрашиваю это, чтобы сразу выяснить: один он живет или с кем-то. Не терплю двусмысленных ситуаций, особенно когда сама в них попадаю. Даже когда смотрю фильм, где постоянно создается ложное впечатление о чем-то и это никак не проясняется, я просто начинаю беситься. Мне хочется, чтобы отношения с теми немногими людьми, которые есть в моей жизни, были ясны и просты. Вчера я дала Эльке понять, что мне неинтересно с ней. Думаю, она больше не появится, она ведь вовсе не глупа.

Влас простодушно рассказывает, что лекарство ему покупает соседка Дарья Семеновна, которая сама лет сорок назад играла в самодеятельном театре и к артистам сохранила трепетное отношение.

— Смотри, она еще занянчит тебя до смерти, — предупреждаю я.

— Ей и без меня есть с кем нянчиться, у нее двое внуков.

Подставив мне стул, он садится на застеленный диван, широко расставив голые колени, и что-то внимательно рассматривает на куске паласа, по краям которого торчат нитки. Я вижу, что там есть на чем остановить взгляд, не пылесосили тут лет двести.

— В этом доме живут блохи, — говорит Влас.

— Что ты имеешь в виду?

— Настоящие блохи. Они скачут и кусаются.

И он демонстрирует мне кровавые расчесы. Мне хочется поджать ноги, но стул этого не позволяет. Остается только затравленно озираться, ожидая нападения.

— И здесь никогда не бывает солнца… Гнилью пахнет, правда? Мне кажется, что весь этот дом прогнил насквозь.

«А он тоже стал каким-то другим, — замечаю я. — В нем что-то погасло… Надеюсь, этому не я виной?»

— Ты не смог найти ничего получше?

Подняв голову, Влас смотрит мне в глаза с вызовом, и я понимаю, что ему и без того хочется провалиться сквозь землю.

— Это был самый дешевый вариант, — не сразу отвечает он. — Дешевле не придумаешь.

— Все так плохо? Ты говорил о кастинге в сериал…

— Я не прошел. И на радио подработка сорвалась. А я уже впутался в этот кредит с машиной… Да ладно! Ты же приехала не нытье мое слушать!

Выдержав паузу, он уточняет:

— А зачем ты приехала?

— Мне сказали, что ты болен.

Учитывая все, что было между нами, это признание в желании позаботиться о нем звучит так фальшиво, что у меня самой возникает оскомина. Влас тактично отводит взгляд, чтобы не терзать меня еще больше.

— Ты все-таки отдала ее сестре? — вдруг спрашивает он.

Я набираю воздуха:

— Это правда была не твоя дочь, Влас. Это от… случайного человека.

Впечатление такое, что он не слышит. Рассматривает обложку раскрытого сборника современных пьес, который я не заметила вначале, а теперь чувствую себя так, будто обнаружила у него в постели соперницу.

— Выбираешь себе роль?

— Артист — скотина подневольная, — он закрывает книгу. — Сами себе роли выбирают единицы, а может, и вообще никто.

— Или роли выбирают нас…

Протянув руку, он берет мою и осторожно перебирает пальцы. Я была близка с этим человеком сотни раз, но сейчас почему-то замираю от проявления подростковой нежности. Сердце сжимается и замирает в своем темном уголке, давая понять, что дело совсем не в желании телесной радости, которая мне пока запрещена врачами, а в чем-то другом, чему я так наспех даже не могу подобрать имени.

— Поедем ко мне! Незачем тебе гнить в этом хлеву. Поживешь у меня…

Эти неожиданные даже для меня самой слова просто выбросило на поверхность. Сердце все-таки толкнулось, и их вынесло волной… Я смотрю на Власа почти с ужасом: неужели он согласится? Неужели поверит в мою искренность? Но, видимо, он знает меня слишком хорошо и только усмехается…

— Нет уж, — качает он головой. — Твое драгоценное одиночество нарушить? Чтобы ты уже завтра возненавидела меня? Это сродни самоубийству! Зачем мне этот геморрой?

— Вот теперь я узнаю тебя, — мне действительно становится как-то спокойнее.

— Но ты можешь немного прогуляться со мной…

— А твоя температура? А горло?

— Июль на дворе, матушка! Хуже мне от свежего воздуха не станет. Я уже озверел в этих обшарпанных стенах.

Пока он одевается, я смотрю в низкое, чуть ли не возле самой земли окно и думаю, что напрасно Влас назвал меня «матушкой». И напомнил, что еще не кончился июль, который отныне будет Настиным месяцем. И каждая гроза будет напоминать день, когда она явилась в этот мир, расколов и его, и мой внутренний. Что я творю сейчас? Разве это похоже на меня: проведать больного, живущего в другом городе, предлагать ему приют в своем доме? Кто он мне? Всего лишь мужчина, почему-то захотевший, чтобы я родила ему ребенка… Мало это или слишком много?

Когда мы выходим во двор, грозовое небо угрожающе хмурится, и первой во мне откликается мысль, что раскат грома может напугать Настеньку, если к западу от Москвы тоже гроза. Или уже прошла — тучи движутся к востоку…

Я беру Власа под руку, больше для того, чтоб удержать, если он будет покачиваться от слабости. Но пока он твердо стоит на ногах и даже оживляется и уже что-то рассказывает, даже пытаясь смеяться, хотя ему больно — то и дело морщится, когда сглатывает.

— Смотри, какие вороны, — показывает он на пару, вышагивающую в ногу.

Головы их одинаково подергиваются, а глаза так и горят, видимо, у них любовное свидание, вот только непонятно, кто есть кто. Да и люди-то всегда ли понимают, как распределены их роли?

Взмах руки Власа, указывающего на ворон, как марионетку на ниточке, вдруг подтягивает к нам пьяненького мужичка сильно кавказской внешности. Наступая на нас своей воробьиной грудью, он произносит с суровой гордостью:

— Это город. Вы поняли? Это город! И ведите себя здесь, как в городе.

Поддавшись инстинктивному желанию защитить больного, я резко спрашиваю:

— Что вам нужно от нас?

— Я хочу драться с этим мужчиной, — заявляет патриот Щербинки.

«Ой, не знаешь ты на что нарываешься!» — думаю я, теперь уже со страхом за него. Как-то раз я видела, как дерется Влас Малыгин. Тогда кто-то обложил нас — скорее меня — на выходе из ресторана. В минуту ярости мой артист разом из богемного блондинчика превратился в бойца из подворотни. Его удары были резки и точны, мужики, куда крепче этого кавказца, падали от кулаков Малыгина, как подкошенные. Мне становится боязно, что он сейчас вышибет из пьяного дурака дух, и мы влипнем в нешуточные неприятности.

• Предыдущая
• 50/64
• Следующая