Десять историй о любви (сборник) - Геласимов Андрей Валерьевич - Страница 18

Мы вчера долго по каким-то полям кружили, пока не нашли это место, куда она Митю своего решила пристроить. Я ей говорю – ты уверена, что хочешь без него жить. У меня, например, если был бы такой пацан, я бы его, наверное, не отдал. Мне бы и самому такой пригодился. Мало ли что говорить не хочет. Зато как молчит. Красота. Она засмеялась и говорит – дурак ты. Тут ему будет лучше. И вытаскивает его за руку из машины. А я чувствую, что он за меня уцепился, и говорю – может, оставишь? Я из армии приду, тоже молчать научусь. Будем с ним на пару тихушничать. Я уже и сейчас могу долго молчать. Она повторяет – ты точно дурак. В общем, увела куда-то за железные ворота этого Митю. Он из-за решетки успел один раз обернуться.

А мы потом с Красным сидели как два аутиста в его тарантайке, и я все думал про эти дела. Про то, что Амира, видимо, не просто так мне эту тему с незавершенностью прогоняет. Что, наверное, она думает – Бог чего-то недоглядел, и Митя вот такой наполовину у нее получился. И она теперь бесится, думает, что раз Богу можно, то и она имеет право кое-что не доделать, то есть вот родила, а воспитывать реально не хочет. И я так сидел, на эти железные ворота смотрел, а потом вдруг подумал – да пошло оно всё. Не хочу я никакой недосказанности, никаких мотиваций, никаких непоняток. Хочу, чтобы все было ясно, закончено и предельно просто. Потому что не надо этого ничего.

(1 comment – Leave a comment)

andariel-tvar

2011-10-07 12:21 pm (UTC)

Саша, привет, это Амира. Не знаю, есть ли у тебя там доступ к Интернету. Пишу просто на всякий случай. Митю я забрала. Спасибо.

Летом 1926 года потомок древнего, но крайне обедневшего самурайского рода Миянага Хиротаро завершил курс обучения в университете города Киото и, как лучший студент, получил предложение продолжить свое образование в Европе. Чрезвычайно польщенный этим господин Ивая, который владел в Нагасаки табачной фабрикой и оплачивал его учебу, немедленно дал согласие на дальнейшее финансирование, и Хиротаро отправился во Францию, где был зачислен на кафедру фармацевтики Парижского университета.

Великий город удивил его керосиновыми лампами в окнах домов на Елисейских Полях, поцелуями и тем, что все европейцы оказались на одно лицо. К последнему сюрпризу он еще в какой-то мере был подготовлен, потому что видел в порту своего родного Нагасаки одинаковых как однояйцовые близнецы американских и русских моряков, но вот открыто целующиеся парижане продолжали шокировать его, наверное, целый год.

Поначалу, если это неожиданно случалось где-нибудь в кафе, он вскакивал из-за стола и от стыда выбегал на улицу. У себя в Японии Хиротаро за всю свою жизнь ни разу не видел, как целуются даже его родители, потому что это ни в коем случае не могло происходить при свидетелях. Но здесь все было по-другому. Распущенные европейцы предавались самым укромным ласкам прямо на глазах у чужих людей. Несколько раз по этой причине ему пришлось остаться голодным и расплачиваться за нетронутый завтрак на улице, где его догонял встревоженный официант.

Поняв, что ему не удастся переубедить ни официантов, ни всех этих целующихся парижан, Хиротаро решил принять неизбежное. Для постепенного привыкания к шокирующему поведению европейцев он обратился к скульптуре. Мраморный поцелуй смущал его не так сильно, как публичные ласки живых людей.

Лучше всего для этой цели подходил, конечно, Роден, но, ознакомившись по фотографиям с его творчеством, Хиротаро все же не нашел в себе сил воочию увидеть эти немыслимые по японским меркам скульптуры. Фонтан Медичи в Люксембургском саду – вот, пожалуй, был компромисс, на который он мог в этом смысле пойти для начала. Юноша из белого мрамора лишь собирался поцеловать лежащую у него на коленях девушку.

Впрочем, первые два-три раза Хиротаро было нелегко смотреть даже на эти приготовления. В присутствии других людей он стеснялся открыто взглянуть на застывшую обнаженную пару, и причиной этого стеснения была отнюдь не нагота. Будь его воля, он с удовольствием прикрыл бы какой-нибудь мраморной вуалью эти склоненные к поцелую головы, оставив для всеобщего обозрения прекрасные молодые тела.

Именно у фонтана Медичи он впервые встретил Полину. Отвернувшись от изваяния, Хиротаро украдкой наблюдал за другими людьми, стоявшими по обе стороны узкого водоема. Ему хотелось научиться у них той небрежности, с которой они скользили взглядами по волновавшей его скульптуре. Своей безучастностью эти люди напоминали ему орхидеи из храма Кофукудзи в Нагасаки, и он пытался незаметно воспроизвести на своем лице равнодушное выражение их лиц, надеясь, что это приведет и к внутреннему сходству реакций. Посматривая время от времени на фонтан, Хиротаро старался делать это с лицом типичного парижанина, и в какой-то момент ему показалось, что у него все получилось – как в детстве, когда он сначала не мог есть осьминогов и даже боялся в руки их брать, но потом постепенно привык, а к десяти примерно годам уже уплетал их за обе щеки. Важно было себя приучить, и Хиротаро показалось, что да, что вот он себя приучил и что это, то есть намечающийся поцелуй, даже начинает ему смутно нравиться. Главное – не спешить. Главное – понемножку.

Как раз в этот момент он вдруг заметил наблюдавшую за ним девушку. Она стояла прямо напротив него, опираясь на чугун решетки и отражаясь вверх ногами в свободном от опавших листьев участке темной воды. Хиротаро мог поклясться, что за секунду до этого ни девушки, ни просвета на поверхности водоема не было – листья покрывали узкую полоску воды таким неподвижным и таким плотным слоем, что она казалась продолжением садовой дорожки и что по ней можно спокойно ходить. Однако теперь этот цветастый покров чудесным образом расступился, и за гримасами Хиротаро с нескрываемым удивлением наблюдали сразу две девушки – одна из-за чугунной решетки, другая с поверхности гладкой как зеркало темной воды. Почти соприкасаясь ногами, они были похожи на сросшиеся ветки цветущий сакуры. Девушка куталась от налетевшего ветра в легкую розовую шаль.

«Почему вы кривляетесь? – сказала она, подходя к нему. – У вас тик?»

«Я не кривляюсь», – ответил он по-французски, но с ужасным акцентом.

«Да? А это вот что?»

Она передразнила его гримасы.

«Вам так скульптура не нравится, странный вы азиат?»

Хиротаро окончательно смутился и не знал, что отвечать. Его старания явно пошли прахом. Ему не удалось выглядеть безучастным, как все остальные посетители Люксембургского сада.

Не говоря уж об орхидеях из храма Кофукудзи.

В первое мгновение он захотел солгать, что все дело в ярком осеннем солнце и в белизне мрамора и что от этого у него заслезились глаза, но его французского языка для такой непростой лжи было пока недостаточно. Девушка усмехнулась, прищурила зеленые с темными крапинками глаза и пошла к выходу из сада в сторону бульвара Сен-Мишель. Момент был упущен. Хиротаро проводил ее взглядом до высоких чугунных ворот, а потом рассеянно посмотрел на скульптуру, которая почему-то его больше не волновала.

Гораздо позже, когда они были уже на «ты» и когда он уже совсем не понимал, каким образом столько лет прожил без нее, Хиротаро объяснил ей, что поцелуй на людях для японца – это все равно что запустить руку женщине между ног где-нибудь в людном месте.

«Например, на скамейке посреди бульвара Сен-Жермен?» – спросила она, меняясь в лице от удивления.

«Хотя бы, – ответил он. – Представь себе».

Она представила и поежилась. Но потом рассмеялась.

«Трудно тебе в Европе».

«Да, нелегко».

Но это было гораздо позже. А в тот день Хиротаро вернулся из Люксембургского сада к себе в квартирку на улице Кампань-Премьер в полном смятении. Провалявшись до вечера на узком диванчике, он даже не притронулся к черновикам своего каталога лекарственных растений Центральной и Южной Франции.