Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней - Томпсон Джон - Страница 27

Бурггартен с его прудом, монументом Моцарта, с его лужайками, тропинками и конной статуей императора Франца-Иосифа расположен неподалеку от венской конторы «Рейтера», международного агентства новостей, корреспонденты и секретарши которого предпочитали в теплые месяцы года проводить время ленча в парке. 14-го октября было холодно и ветрено, но четверо работников «Рейтера» все же решили отправиться в Парк; расположившись на скамейке, они развернули сандвичи и разлили по бумажным стаканчикам бутылку белого вина.

Того, кто разливал вино, звали Сидней Байнон, старший корреспондент венского отделения агентства. Сорокачетырехлетний житель Ливерпуля, у которого в Вене обитали две бывшие жены, Байнон в своих очках в роговой оправе напоминал отрекшегося от престола короля Эдуарда VII. Стоя рядом со скамейкой, на которой располагалась бутылка, и задумчиво попивая вино, с внезапным давящим чувством вины он увидел Якова Либермана в черной шляпе и распахнутом пальто, который двигался в его сторону.

За прошедшую неделю Байнону пару раз говорили, что к нему звонил Либерман и просил перезвонить. До сих пор он не позвонил, хотя обычно пунктуально отвечал на все такие звонки и, столкнувшись нос к носу с человеком, встречи с которым он старался избежать, Сидней ощутил жгучую вину: во-первых, из-за того, что, когда Либерман был в зените славы и с его помощью были захвачены Эйхман и Штангель, он был источником интересных и безукоризненных документов, а так же потому, что внешность этого неутомимого охотника за нацистами заставляла всех и всегда испытывать чувство вины. Кто-то сказал о нем — никак, Стиви Дикенс? — «Он словно носит на лацкане эту чертову немецкую звезду из концлагеря. И стоит ему войти в комнату, как ты слышишь стенания евреев из могил». Как ни печально, но это было сущей правдой.

И может, потому, что Либерман догадывался о впечатлении, производимом им, он, как и всегда, поздоровался с Байноном, стоя на шаг дальше общепринятой дистанции вежливости, и на лице его было смущенное выражение; он напоминает, подумал Байнон, большого старого медведя.

— Добрый день, Сидней, — Либерман прикоснулся к полям своей старой мятой шляпы. — Не вставайте, прошу вас.

Поскольку Сидней был застигнут со ртом, набитым сандвичем, его чувство вины удвоилось, и он сделал усилие, чтобы приподняться.

— Здравствуйте, Яков. Рад видеть вас, — он протянул руку, и Либерман, сделав шаг вперед, утопил ее в теплоте своей большой ладони. — Простите, что я так и не дозвонился до вас, — извинился Байнон. — Всю прошлую неделю я мотался в Линц. — Сев, он жестом руки со стаканчиком представил остальных присутствующих. — Фрейа Ништадт. Пол Хигби, Дермот Броди. А это Яков Либерман.

— О, господи! — Фрейа торопливо одернула сухими ручками юбку и привстала, радостно улыбаясь. — Как поживаете? Я очень рада.

У нее тоже был виноватый вид.

Глядя, как Либерман раскланивается и пожимает руки присутствующим, Байнон не без огорчения заметил, как сказались на нем годы, влияние которых ясно было видно со времени их последней встречи два года назад. Он по-прежнему производил внушительное впечатление, но в нем уже не было той мощи и медвежьей силы, которая чувствовалась в нем тогда; широкие плечи опали, как бы не в силах выносить тяжесть осеннего плаща, сильное властное лицо было изборождено морщинами и губы запали, под тяжелыми веками у него были усталые глаза. По крайней мере, очертания носа не изменились — та же выразительная семитская крюковатость — но усы уже были посеребрены сединой и требовали ухода. Бедняга потерял жену, а на его Информационный Центр Военных Преступлений был совершен налет; все эти потери и неудачи сказались на нем — мятая захватанная старая шляпа, лоснящийся узел галстука, и Байнон понимал, почему ему не хотелось отвечать на звонки Ли-бермана. Чувство вины не покидало его, но он старался убедить себя, что стремление избегать контактов с неудачниками диктуется естественным здоровым инстинктом, даже когда эти неудачники в свое время были победителями.

Тем не менее, конечно, он должен проявить вежливость и сочувствие.

— Садитесь, Яков, — искренне пригласил он его, показывая на место на скамейке рядом с собой и придвигая к себе поближе бутылку с вином.

— Я не хочу мешать вашему ленчу, — с сильным акцентом сказал по-английски Либерман. — Может, мы могли бы поговорить попозже?

— Да садитесь, — сказал Байнон. — В офисе эта публика так и снует.

Повернувшись спиной к Фрейе, он слегка подтолкнул ее, она отодвинулась на несколько дюймов и тоже отвернулась от него. Байнон освободил место на краю скамейки и улыбкой пригласил Либермана присесть.

Сев, Либерман вздохнул. Положив на колени крупные кисти рук, он уставился на них, ерзая ногами.

— Новая обувь, — сказал он. — Она просто убивает меня.

— Как вы вообще поживаете? — спросил Байнон. — Как дочка?

— У меня все в порядке. И у нее прекрасно. У нее трое детей — две девочки и мальчик.

— Ну, просто великолепно, — Байнон щелкнул по горлышку бутылки, стоявшей между ними. — Боюсь только, что у нас нет другой чашки.

— Нет, нет. В любом случае, я не могу себе позволить. Никакого алкоголя.

— Я слышал, вы были в больнице…

— Туда и обратно, туда и обратно, — пожав плечами, Либерман поднял на Байнона усталые карие глаза. — У меня раздался очень странный телефонный звонок, — сказал он. — Несколько недель назад. В середине ночи. Звонил мальчик из Штатов, из Иллинойса, сказал, что говорит со мной из Сан-Пауло. У него на пленке был голос Менгеле. Вы, конечно, знаете, кто такой Менгеле, не так ли?

— Один из ваших нацистов, которых вы разыскиваете, так?

— Один из тех, кого все разыскивают, — сказал Либерман, — и не только я. Германское правительство по-прежнему предлагает шестьдесят тысяч марок за его голову. Он был главный врач Освенцима. Ангел Смерти, как его там называли. Две научные степени — по медицине и философии. Он проводил тысячи экспериментов над детьми, над близнецами, пытаясь создать идеальных арийцев; он старался менять карий цвет глаз на голубой с помощью химикалий, через гены. Человек с двумя научными степенями! Он убивал их, тысячи близнецов со всей Европы, евреев и неевреев. Все это есть в моей книге.

Байнон чуть не подавился сандвичем с цыпленком и принялся решительно прожевывать его.

— После войны он вернулся домой в Германию, — продолжил Либерман. — Его семья преуспевала в Гюнцбурге; она занималась производством сельскохозяйственных машин. Но его имя стало всплывать на процессах, но его вытащили отсюда и переправили в Южную Америку. Мы нашли его там и стали гонять из города в город: Буэнос-Айрес, Барилоче, Асунсьон. С 59-го года ему приходилось жить в джунглях, в поселении у реки на границе Бразилии и Парагвая. Его окружали телохранители, целая армия, у него было парагвайское гражданство, так что выдачи его добиться было невозможно. Но он опасался высовываться, потому что группы еврейской молодежи по-прежнему старались выследить его. Некоторых из них выловили из реки Параны с перерезанными глотками.

Либерман помолчал. Фрейя коснулась руки Байнона и дала понять, что хочет еще вина; он передал ей бутылку.

— Словом, у мальчика оказалась магнитофонная запись, — сказал Либерман, глядя перед собой и все так же держа руки на коленах. — Менгеле был в ресторане, куда собрал бывших членов СС из Германии, Англии, Скандинавии и Штатов. Чтобы отправить их на убийство группы шестидесятипятилетних людей. — Повернувшись, он улыбнулся Байнону. — Просто дико, не так ли? И это должна быть очень важная операция. В ней участвует Kameradenwerk, а не только Менгеле. Организация Друзей, которая обеспечивает их безопасность и снабжает их работой.

Проморгавшись, Байнон уставился на него.

— А вы сами слышали запись?

Либерман покачал головой.

— Нет. Едва только он собрался прокрутить ее мне, в дверь, то есть, в его дверь кто-то постучал, и он пошел открыть ее. После этого были только грохот и звуки падения, а несколько погодя трубку повесили.