Любавины - Шукшин Василий Макарович - Страница 54
- Предыдущая
- 54/122
- Следующая
Он, наверно, где-то видел такого плотника – уж больно точно, правдиво у него получалось, у дьявола.
Федя вдруг о чем-то задумался. Долго соображал, глядя на Ганю, потом сказал:
– Как же, Ганя?… Ты, выходит, самого себя будешь хоронить? Ты же умираешь!
– Ну и что? – небрежно сказал лицедей Ганя. – Приклею бороду, и никто не узнает, – в Гане проснулся ненасытный творческий голод. Он только начинал расходиться.
Не хотелось уходить из сельсовета, хотелось придумывать новые и новые шутки, хохотать, беситься… У всех было такое хорошее настроение! Люди открыли вдруг источник радости.
Как– то так получилось, что и Федя с головой ушел в работу: он был зритель и как зритель судил, что хорошо, что плохо. Его слушались.
– Нет, – орал Федя, – стой! Пусть Ганька тут кукарекнет! Как тогда, помнишь, Ганька?… Когда тебя хоронить носили.
Хором громко обсуждали, нужно тут Гане кукарекать или нет.
Разошлись поздно ночью. Договорились завтра опять сойтись вечерком и продолжить работу. Постановка обещала быть развеселой и злой.
Но собраться больше не пришлось.
На другой день, рано утром, в Баклань из уезда приехали два товарища (Кузьма видел обоих в городе, но никогда с ними не разговаривал). Оба предъявили Кузьме документы (Елизара опять не было – пьянствовал). И сразу спросили: как с хлебом?
Один был небольшой, толстенький, с круглой, полированной головой, с веселыми глазками на круглом лице, другой тоже невысокий, но, видать, жилистый, с крепким подбородком, чернявый.
Пока Кузьма объяснял создавшееся положение, оба внимательно слушали, кивали головами – как будто соглашались, а когда кончил, они переглянулись между собой, и понял Кузьма: не так все расценили. Уяснили только одно – хлеб есть, и Кузьма, мальчишка, не сумел его взять.
– Искал?
– Искал. Зимой без толку искать.
– Беседовал с людьми? Рассказывал, для чего нужен хлеб?
– Рассказывал.
– Плохо рассказывал, – резко сказал маленький толстенький. – Как же другие хлеб собирают?
– Не знаю. Попробуйте вы.
– Попробуем. Кстати, что нового известно по делу Горячего?
– Ничего не известно. Обещались же приехать.
– Хорош! – не выдержал другой, с крепким подбородком. – Хлеб есть – нельзя собрать, активиста убили – ничего не делается. Ты кто – Советская власть или…
– Он тут первый парень на деревне, – ввернул толстенький и засмеялся. – Председатель пьет с богачами, а секретарь…
– Ты бы полегче, между прочим, – сказал Кузьма.
– Что полегче?! – толстенький сразу посерьезнел. – Что полегче!… Распустил тут!… В общем – так: ехай в уезд, там скажут, что дальше делать.
Этого Кузьма никак не ожидал.
Вышел он из сельсовета растерянный. Пока шел домой, все спорил про себя с этим толстеньким:
«Я же сам говорил – надо провести настоящее следствие. А в уезде тянули кота за хвост. Теперь я же и виноват!…»
Дома попросил у Николая коня, заложил легкую кошевку и поехал в уездный город.
– 11 -
Вернулся Кузьма в Баклань по весне.
Уже отсеялись. Только кое-где еще на пашнях маячили одинокие фигуры крестьян.
Кузьма беспричинно радовался. Спроси его, чему он так уж сильно радуется, он не ответил бы. Радовался просто так – весне, черной, дымящейся паром земле, молодой травке на сухих проталинках, теплому, густому запаху земли…
Каурый иноходец (отныне за ним закрепленный) шел легко, беспрестанно фыркал и просил повод.
«Вот жизнь…», – думал Кузьма, и дальше не хотелось думать. Голова чуточку кружилась, на душе было прозрачно. А один раз вдруг пришла некстати мысль: неужели когда-нибудь случится, что все на земле будет так же – дорога петлять в логах, из-за услонов вставать солнце, орать воронье, облетая острые гривы косогоров, – а его, Кузьмы, не будет на земле?
И не поверилось, что когда-нибудь так может быть. Уж очень хорошо на земле, и щемит душу радость…
Под Бакланью, на краю тайги, Кузьма увидел Егора Любавина.
Егор корчевал пни под пашню на будущий год. Кузьма остановился, некоторое время смотрел на него.
Егор подкапывался под пень, подрубал его крепкие коричневые корни и, захлестнув ременными вожжами, выворачивал пенек парой сильных лошадей. И оттаскивал в тайгу.
Дорога проходила рядом с ним. Кузьма не захотел сворачивать.
Когда он подъехал ближе, Егор посмотрел на дорогу и узнал Кузьму. И отвернулся, продолжая делать свое дело.
Кузьма сбавил шаг лошади.
«Надо же, елки зеленые!… С первым – обязательно с ним». Он не знал, как вести себя. И, как всегда, решился сразу: поравнявшись с Егором, остановил коня, сказал громко:
– Бог помощь, земляк!
Спрыгнул, пошел к Егору.
Егор выпрямился с топором в руках, прищурился…
Долго не отвечал на приветствие. Потом кинул топор в пень, буркнул:
– Спасибо.
Кузьма остановился. Смотрели друг на друга: один – откровенно зло и насмешливо, другой – с видимым желанием как-нибудь замять неловкость. Кузьма полез в карман за кисетом.
«Зачем мне это надо было?», – мучился он.
– Отпахался?
– Отпахался, – Егор тоже полез за кисетом.
Опять замолчали. Тяжелое это было молчание. Пока закуривали – еще туда-сюда: хоть какое-то дело, – но, когда прикурили, опять стало ужасно неловко. Кузьма готов был провалиться сквозь землю. И уйти сразу тоже тяжело: знал Кузьма, какие глаза будут смотреть ему в спину:
– Ну ладно, – сказал он. – Пока,– и хотел уйти.
– Опять к нам? – спросил Егор.
Кузьму этот вопрос удивил:
– А куда же?
– Так у нас же Елизарка теперь секретарит, – Егор улыбнулся.
Кузьма сразу успокоился.
– Ничего, – сплюнул по-мальчишески, через зубы, посмотрел на Егора. – Мне тоже дело найдется.
– Это конечно. Это же не пахать, а готовый искать.
– Надо будет – будем и пахать. Не ваше поганое дело, – Кузьма с виду был спокоен.
– Чего это ты поганиться начал?
– За Яшу Горячего ты все равно ответишь, – продолжал Кузьма. – Я для того и еду сюда.
Егор не изменился в лице, не посмотрел в сторону. Только еще больше прищурился.
– Смелый ты – на теплый назем с кинжалом.
– Хм… – Кузьма не нашелся сразу, что ответить, некоторое время смотрел прямо в глаза Егору. – Не знаю, где ты бываешь смелый, но хвост теперь подожмешь! И братьям передай это, и папаше своему лохматому…
Кузьма подошел к коню, вдел ногу в стремя.
– Все понял?
– Ехай, – негромко сказал Егор.
Кузьма легко кинул тело в седло, тронул каурого. Отъехал немного, оглянулся…
Егор стоял не двигаясь, смотрел ему вслед.
Клавдя одна была дома.
Увидев Кузьму, она как-то странно посмотрела на него и села на кровать.
– Приехал, долгожданный, – голос чужой, злой. Глаза тоже чужие и сердитые.
Кузьма опешил:
– Ты чего?
– Ничего, – Клавдя легла на подушку и заплакала.
Кузьма подошел к ней.
– Ну чего орешь-то? Клавдя?!
– Уехал… пропал… Тут все глаза просмеяли… – сквозь слезы выговаривала Клавдя. – Уехал – так уж совсем бы не приезжал, на кой ты мне черт нужен такой…
Кузьма обозлился, сбросил с себя шинель, фуражку заходил по избе.
– Ты гляди что!… Что же, мне отъехать никуда нельзя?
Ребенок в зыбке проснулся и заплакал. Кузьма подошел к дочери, развернул одеяльце, взял ее на руки.
– Здорово, Машенька ты моя! Чего эт вы в слезы-то ударились? Машенька… Маша, Марусенька… – ребенок не унимался. Клавдя тоже рыдала на подушке. – Да ты-то хоть перестань! – закричал Кузьма на жену. – Что ты, сдурела, на самом деле?!
Клавдя поднялась, взяла ребенка, и он сразу затих.
– Доченька, милая, миленочек ты мой родной… – приговаривала Клавдя, а у самой еще текли слезы.
У Кузьмы от жалости шевельнулось под сердцем. Подошел к жене, неловко обнял ее вместе с дочерью.
– Ну? Вот дуреха-то!… Ну, уехал. На курсах был. Я теперь милиционером здесь на законном основании. Чего же плакать-то? – то ли жалость, то ли жалость и любовь вместе вконец овладели Кузьмой. Он сам готов был заплакать. На какой-то миг он поверил, что осиротил дочь, вернее – представил себе, что было бы, если бы так случилось. Крошечное родное существо, брошенное им на произвол судьбы… Ему стало не по себе. – Милые вы мои…
- Предыдущая
- 54/122
- Следующая
