Любавины - Шукшин Василий Макарович - Страница 31
- Предыдущая
- 31/122
- Следующая
Пара каурых рвет постромки. Бричка подскакивает на ухабах. А с нее вверх, в синее небо, летит песня. Что-то светлое, хрупкое – выше, выше, выше… Аж страшно становится.
Высоко! – коснулась неба и – раз! Упало нечто драгоценное на землю, в травы. Разбилось.
Плачут голоса. Без слез. Горько.
Сплелись голоса в одну непонятную силу, и опять что-то живучее растет, крепнет. Летит вверх удивительная русская песня:
И вот широко и вольно, наперекор всему – с открытой душой:
Дослушал песню Кузьма, и защемило у него сердце: захотелось, чтобы дядя Вася был живой. Чтобы и он послушал дивную песню. И… взглянуть бы ему в глаза… Хоть раз, один-единственный раз. Понял бы дядя Вася, что в общем-то трудно Кузьме живется, слишком необъятный у него путь на земле и слишком нравятся ему люди. Порой трудно глаза поднять на человека, – потому что человек до боли хороший. Много, очень много надо сделать для этих людей, а он пока ничего не сделал. И не знает, как сделать. Иногда ему даже казалось, что с подлыми жить легче. Их ненавидеть можно – это проще. А с хорошими – трудно, стыдно как-то. Дядя Вася… он понял бы. Он много понимал. Со школой – это он правильно задумал. За это можно смотреть в глаза хорошим людям. А паразиты убили его… змеи подколодные.
– Что задумался? – спросил Федя.
– Так… Поют хорошо.
– Поют – да. Послушаешь, что они там будут делать!
– Мы долго там будем?
– Недели две, – Федя помолчал, улыбнулся и сказал, как большую тайну: – Я для того корову держу, чтобы летом на покос ездить. Шибко покос люблю. Молока-то я бы мог так сколько хошь заработать… На покосе люди другими делаются – умнее. А еще за то люблю, что там все вместе. Так – живут каждый в своей скворешне, только пересудами занимаются, черти. А здесь – все на виду. И робят сообща…
– Интересно говоришь, – отозвался Кузьма одобрительно, – мысли у тебя… хорошие. Вон кое-где мужики в коммуны организовались… Слыхал?
– Слыхать слыхал, – задумчиво проговорил Федор. – Поглядеть бы, что и как. Да поблизости от нашей Баклани-то нет их – как поглядишь?
Помолчали.
– Ты далеко был, Федор? – спросил Кузьма.
– Когда?
– Ну, когда Макара искал.
– А… далеко, – Федор сразу помрачнел. – В горы они подались. Макарка теперь атаманит. Там их трудно достать.
– А много их?
– С полста. Их в одном месте защучили было – отстрелялись. После этого и ушли. Теперь лето, каждый кустик ночевать пустит.
Солнце клонилось к закату. От холмов легли большие тени. Там и здесь с косогоров сбегали веселые березовые рощицы. Когда на них ложилась тень, они делались вдруг какими-то сиротливыми. Снизу, из долин, к голым их ногам поднимался туман, и было такое ощущение, что березкам холодно.
Бабы молчали. Мужики задумчиво смотрели на родные места. Курили. Далеко оглашая вечерний стоялый воздух, глуховато стучали колеса бричек и вальки.
Приехали поздно ночью. Разложили большой костер и при свете его стали сооружать балаганы. Это веселая работа. Парни рубили молодые нежные березки, сгибали их, связывали прутьями концы – получался скелет балагана. Потом на этот скелет накладывали сверху веток и травы. Внутри тоже выстилали травой.
Кузьма попробовал залезть в один. Там было совсем темно, и стоял густой дух свежескошенной травы. Кузьма лег, закрыл глаза.
А вокруг – невообразимый галдеж – разбирали одежду, захватывали лучшие места в балаганах, смеялись. Время от времени взвизгивала какая-нибудь девка, и кто-то из взрослых не очень строго прикрикивал:
– Эй, кто балует?
Костер стал гаснуть, а люди еще не разобрались. Кто-то из парней «нечаянно» попал в девичий балаган. Там поднялся веселый рев, и опять кто-то из взрослых прикрикнул:
– Эй, что вы там?!
– Петька Ивлев забрался к нам и не хочет вылазить, черт косой!
– Я это место давно занял, – отозвался Петька.
– Я вот пойду огрею оглоблей, – спокойно сказал все тот же бас. – Нашел, дьволина, где место занимать!
– Губа не дура, – поддержали со стороны.
Кто– то потерял друга и беспрерывно звал:
– Ваньк! Ванька-а! Где ты? Я тебе место держу!
Костер погас, а шум не утихал. Пожилые мужики и бабы всерьез начали ворчать:
– Хватит вам, окаянные! Завтра подниматься чуть свет, а они содом устроили, черти полосатые!
– Молодежь – под лоханкой не найдешь.
– Пусть хоть один проспит завтра! Самолично дегтем изгваздаю.
– Спать! – сурово сказал бас, и стало немного тише.
Кузьме нравилась эта кутерьма. Он понимал теперь, почему Федя любит покос. Это смахивало на праздник, только без водки и драк. Он лежал, прижавшись к чьему-то теплому боку, и беззвучно хохотал, слушал озорных ребят и девок. «Где-то Клавдя там моя», – с удовольствием думал он.
Он попал в балаган с пожилыми. В нем было тихо. Зато в соседнем ни на минуту не утихала возня. Ребята прыскали в кулаки, гудели. Иногда кто-нибудь негромко звал:
– Маня. А Мань! Манюня!
– Чего тебе? – откликались из шалаша подальше.
– Это правда, что ты меня любишь?
– Правда. Высохла вся.
– Что ты говоришь! Я тебя тоже. Поженимся, что ли?
– С уговором, что ты, перед тем как целоваться, будешь сопли вытирать.
В том и в другом балагане приглушенно хохотали.
– Я сейчас пойду женю там кого-то! – опять сказал бас, уже сердито. – Кому сказано – спать!
Кузьма никак не мог вспомнить, кому принадлежит этот бас.
Возня стихала, но потом опять все начиналось сначала. Опять слышалось:
– Маня! А Маня! Х-хых…
Маня больше не отвечала.
– Девки! Пойдемте саранки копать?
– Спите, ну вас, – ответили из девичьего балагана.
Понемногу все затихло. Скоро отовсюду слышался легкий, густой, с придыхом, с присвистом храп. Люди спали перед трудным днем, как перед боем, – крепко.
Поднялись, едва забрезжил рассвет. Отбили литовки и пошли косить.
Молодые не выспались, ежились от утреннего холодка, зевали.
– Господи, бла-аслави! – громко сказал высокий, прямой мужик с выпуклой грудью (Кузьма узнал вчерашний бас), перекрестился и первый взмахнул косой.
Литовки мягко и тонко запели. Тихо зашумела трава.
Шли вниз по косогору. Мужики – впереди.
Кузьму еще раньше Николай научил косить. Шел Кузьма в бабьем ряду за Клавдей. Клавдя была в том самом легком ситцевом платьице – с мелкими ядовито-желтыми цветками по синему полю, – в котором Кузьма впервые увидел ее, и подвязана белым платочком под подбородок, маленькая, аккуратная, броская, сама как цветок, неожиданный и яркий в тучной зелени долины.
Кузьма с радостью смотрел на нее. «Чего я, дурак, искал еще?» – думал он.
Клавдя часто оборачивалась к нему, улыбалась:
– Не отставай!
Кузьма не жалел себя. Работа веселила его; в теле при каждом развороте упругой волной переливалась злая, размашистая сила.
- Предыдущая
- 31/122
- Следующая
