Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II - Штерн Борис Гедальевич - Страница 46

• Предыдущая
• 46/77
• Следующая

— Старший… — начал объяснять Шкфорцопф.

— Сержант?… Лейтенант?… Или куда пошлют?… — допытывался майор.

— Матрос.

— О-о-о! Что же вы молчали?!. Всем встать! Свистать всех наверх! Выпьем за Военно-морской флот!.. Тогда мы вас не в полковники, а сразу в капитаны! Капитан 1-го ранга Шкфорцопф! Звучит! Ушаков, Корнилов, Нахимов, Шкфорцопф! На капитанском мостике, с кортиком, с крабом на фуражке, в белом кителе из роз впереди Исус Христос! Будете у нас замком по морде. Не поняли? Замкомпоморде — должность такая: заместитель командира но морским делам. Л-лева р-руля!.. Пр-рава р-руля!.. Полный впер-ред!.. Сто-оп машина!.. — нес ахинею опьяневший (опьяневший ли?) майор Нуразбеков. — А вы кто но национальности… виноват… вы кто но военной части, командир?

— Это — военная тайна, — ответил Гайдамака.

— Люблю! Люблю военные тайны! Давайте, выкладывайте. Не бойтесь, у нас — можно. У нас все можно.

— Я давал подписку о неразглашении.

— Ну как хотите, засекреченный вы мой человек! Я и без вас знаю: рядовой ракетного спецдивизиона. Что вы там делали, рядовой? Баллистическим ракетам хвосты крутили?

— Вроде того. Ядерным бомбам запалы ставил.

— Тоже красиво, — уважительно сказал майор. — Почему не выслужились в командиры?

— Попробовал — не получилось. Два дня был младшим сержантом, но разжаловали за то, что в пьяном виде не отдал честь замполиту и послал его на три буквы.

— У матросов нет вопросов.

— У Советов нет ответов, — тоже в рифму поддержал Гайдамака.

На него, кажется, опять снизошел стих. В армии он служил при ракетно-ядерном щите Родины в брянских лесах, где в самом деле крутил хвосты баллистическим ракетам, заправлял их топливом, от которого его смуглая кожа пошла белыми пятнами, как у леопарда. Однажды в белорусском лесу на боевом посту у этой длинной дылды на него снизошел стих на известный мотив, и он прочитал его Нуразбекову:

Гайдамаку понесло дальше: после общения с баллистическими ракетами он возненавидел любую технику сложнее велосипеда. Велосипедом он занялся поздно, ему в детстве не хватало велика. Он всегда испытывал тоску по коню. Он быстро вошел в сборную страны, потому что был упертый, как ишак, его любили друзья, соперники, публика, даже судьи. Отчаянная храбрость, веселый нрав, рыцарское благородство. Когда проехался по берлинской стене, то на середине стены попрыгал на велосипеде. Западные немцы прикрыли глаза от ужаса, мальчишки в восторге обалдели. Натура артиста, игрока. Давил 90 километров в час. Тренер кричал: «Так нельзя ездить, козел! Ты раз сто спуртовал, но тебе не дадут уйти!» Гайдамака отвечал: «Сегодня сто раз дернулся, завтра дернусь сто двадцать. И уйду». «За десять лет я участвовал в 947 соревнованиях, прошел 726 тысяч километров — то есть долетел до Луны, облетел и вернулся».

Все в кабинете были в восторге, в особенности майор Нуразбеков:

— Героический вы человек. Уважаю. Наверно, с губы не вылазили?

— Нет. Там каждый человек на счету. Губа считалась отдыхом.

— Вот кого мы — в полковники! И в наградную реляцию с вручением медали «Золотая звезда» и ордена Ленина.

— Себя, наверно, тоже не забудете? — поинтересовался Гайдамака.

— Нураз Нуразбекович у нас далеко пойдет, — ответила за майора Люська.

— Куда подальше, — ляпнул, не сдержался Гайдамака. — Если милиция не остановит.

— Высоко пойду, — поправил Люську майор Нуразбеков, игнорируя милицейскую шутку Гайдамаки.

— В председатели КГБ на Лубянку? — предположил Гайдамака.

— Точно. В феликсы-эдмундовичи. Помните, со школы… Как там у Маяковского: «Делать жизнь с кого? — С Феликса Дзер-жин-ско-го!»

Майор за словами в карман не лез, а свободно ими жонглировал, — но странные, опасные были его слова.

Выпили за Военно-морской флот, дай ему Бог здоровья! За разговорами и аппетит нагулялся. Похватали ножи и вилки и с жадностью набросились па свиные отбивные с гречневой кашей; Люська же, опять не закусив, а запив коньячок водой из сифона, развесила одежду Шкфорцопфа на свободном стуле и поехала на своей телеге, как на самокате, мыть посуду, пообещав вскорости вернуться пришивать пуговицы на пальто.

— А насчет «если милиция не остановит» — это вы не правы, командир, ох, не правы, — проговорил майор с полным ртом гречневой каши. — Особенно здесь, в логове КГБ, милиция не котируется. Сейчас дожую и объясню…

Майор откинулся на стуле, прожевал отбивную с кашей, поковырял в зубах спичкой, запил «Боржоми», опять наполнил рюмки и продолжил свои странные речи:

— Хочу поднять тост за советскую милицию!

Но не выйти на финал против Льва Толстого — этого поступка (вернее, этого не-поступка) Хемингуэю никто бы не простил. Трус, сказали бы все. Эрнесто сам себе не простил бы трусости. Толстой был страшен. Зверь, кулаком его сбить нельзя, можно только задушить в женских объятиях. До этого Толстой выиграл бои у самого Вильяма Шекспира, у Жан-Жака Руссо и даже у Лоуренса Стерна. Великий Лев вышел па ринг в потертом крестьянском зипуне, по в хороших сапогах, походил но рингу, попробовал пружинистость деревянного настила, что-то ему не понравилось, ему вообще ничего не правилось. Он грязно выругался непроходимым русским матом. Он был растренирован, давно охладел к боксу, всех спортивных репортеров коротко посылал «nah…», ему все было до фени. Перед боем он выставил офирской федерации бокса единственное условие — драться без денежного приза. Деньги он ненавидит, сказал он. Федерация не понимала Великого Льва. Его никто не понимал. Он играл в бокс не по правилам, не брал денег. Толстой всем надоел, все болели за Эрнесто. Рефери на ринге готов был считать в его пользу. Секундантами Хемингуэя были Hertrouda Stein[66] и Scott Fitzgerald.[67] Хемингуэй видел толстое бледное лицо Гертруды в красном углу. Толстое старушечье лицо Гертруды Стайн то и дело сморкалось куда-то под ринг, зажимая ноздрю указательным пальцем, и утиралось хэмовским вафельным полотенцем. Рядом с ней Скотт Фицджеральд вовсю прикладывался к бутылке с виски.

— Хочешь глотнуть? — спросил Скотт, подставляя табуретку под Эрнесто в перерыве после первого раунда.

— Дурак — сказал Эрнесто.

Скотт Фицджеральд набрал в рот виски и выдул брызги в лицо Эрнесто.

— Страшно? — спросил Скотт.

— Ро houyam, — сказал Эриесто.

— Брешешь, — сказал Скотт.

— Немного боязно, — сказал Эрнесто.

— А мне за тебя очень страшно, — сказал Скотт.

— Да, очень страшно, — сказал Эрпесто. — Ну и несет же от тебя.

— А ты ложись, — сказала Гертруда, размазывая вафельным полотенцем капли виски по лицу Эрнесто. — Прямо падай на ринг и лежи до счета «десять».

— Так нельзя, — сказал Эрнесто.

— Нужен один удар, — сказал Скотт. — Чтобы сразу вызвать у читателя подсознательный сексуальный интерес к литературному произведению (нравственно оно или безнравственно), его название должно состоять из одного слова, как один сильный удар — «Библия», «Одиссея», «Гамлет», «Возмездие». Можно из двух — «Великий Гетсби», «Кама Сутра», «Прощай, оружие!», но это слабее. Три слова — перебор, но иногда возможны — «Война и мир», где союз «и» не вполне слово; или «Сто лет одиночества», где слово «сто» обозначает цифру. Названия, содержащие более трех слов, не поднимают сексуальной волны и не запоминаются читателю. Так говорил Фрейд в «Сексуальных технологиях 3-го порядка».

• Предыдущая
• 46/77
• Следующая