Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I - Штерн Борис Гедальевич - Страница 13

• Предыдущая
• 13/69
• Следующая

Гамилькар был поражен. Язык с таким разнообразным лексическим инструментарием в области секса был несомненно великим языком. Он вспомнил про хрен.

— А хрен? — спросил он.

— И хрен туда же, — ответил Гумилев и пропел: Умер Максим, Ну и хрен с ним.

— А как будет «елда» с противоположным знаком?

— Не понял.

— Я имею в виду женский детородный орган. Дылда?

— Нет. Но похоже. И тоже в рифму. Эту грешную дыру русские уважительно называют влагалищем, гаванью, кораллом, норкой, пельмешкой, передком, пещерой, пирожком, раковиной, ракушкой, скважииой, устрицей, омутом.

— А неуважительно?

— Обойдешься. Ты меня совсем задолбал своими вопросами.

— Что означает глагол «задолбал»? — немедленно спросил Гамилькар.

— Забодал, загреб, заколебал, застебал, заклепал, замотал, затолкал, затрахал — все эти глаголы обозначают действие, присущее елде, — елда ты этакая! Посмотри — меня кто-то укусил в поясницу. Боюсь, что муха цеце.

Гамилькар с первого взгляда определил, что муха цеце здесь ни при чем и что дело обстоит гораздо хуже, — синяя припухлость на коже с багровой отверделостью на вершине и красными разводами по краям указывала на то, что херр Клаус Шкфорцонф подвергся нападению дикого и зловредного купидона — херр Клаус забыл прикрыть окно защитной сеткой — и заболел тяжелой формой сексуальной лихорадки.

Дикарь (он был явно не окольцован, его яд не смогли идентифицировать с ядем известных неприрученных особей; его потом отловили и назвали Черчиллем) конечно целил под левую лопатку поближе к сердцу, но попал в поясницу — Гумилев почувствовал острый укол, как от жала пчелы или мухи цеце.

Он поначалу очень развеселился, потому что приступ радикулита от укола сразу прошел, зато Кюхельбекер, наоборот, немедленно восстал из спячки и пришел в боевое состояние впервые после отъезда из Петербурга. Надо же! Но вскоре натуралисту стало не до смеха — ствол опух, выпирал из всех разумных границ, увеличился в три раза против обычного, загнулся в судороге, как боевой лук, стал похож на знаменитую восьмивершковую[47] «елду» Луки Мудищева, не разгибался и требовал беспрерывного удовлетворения. Херра Шкфорцоифа трясло, температура подскочила под сорок градусов и тоже не падала. Гамилькар отшвырнул «Луку Мудищева» и вызвал «скорую помощь» из медпункта гарема игусе-негуса, медсестры делали все возможное, чтобы облегчить страдания больного, — брали анализы, ставили примочки, отсасывали яд, умащали арахисовым маслом, чтобы сбавить напряжение.

Шкфорцонф невыносимо страдал — было больно, к тому же он боялся ампутации своего достоинства.

Мучения херра Шкфорцонфа продолжались две недели.

Больному казалось, что ему между ног всадили громадный дрын, он пустил корни и требовал всех телесных соков. Наконец, болезнь начала отступать, но тут, в придачу, вконец обессиленного Шкфорцопфа прямо в «Hotel d'Ambre-Edem» ограбили какие-то дофенисты[48] (в этом же отеле еще в VII веке до Р. X. вот так же ограбили разболевшихся от купидонова нападения послов царя Соломона). Гамилькар вышел на гранитные ступени отеля, огляделся по сторонам, сверкнул на солнце желтыми глазами, показал неведомым ворам (в Офире, впрочем, никто не воровал, а если что и тащили, то исключительно на сувениры) все тот же общечеловеческий жест презрения и вернулся в отель; а вещи Гумилева — винчестер, белье, консервы, саквояж, томик Пушкина — как-то сами собой к вечеру вернулись в номер. Растроганный Гумилев снял с пальца и подарил Гамилькару золотой перстень с печаткой из лунного камня — точную копию перстня, полученного Пушкиным от графини Воронцовой, — с таинственной каббалистической надписью на иврите: С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ

— Храни меня, твой талисман?.. — догадался Гамилькар и в ответ снял с пальца золотое кольцо и подарил Гумилеву постоянный пропуск в Офир.

Отец Павло, как лицо, облеченное саном, нахально попытался взять водку без очереди, но был очередью жутко обсквернословлен и оконфужен. Пришлось искать крайнего. С водкой было туго, хотя водку вроде никто не запрещал. Торговали ею не раньше двух, не позже семи, не больше двух в одни руки. Бутылка водки была ценообразующим предметом и денежным эквивалентом. Послечернобыльские очередюги стояли толстые, закрученные, мохнатые, нервные. Эти очередюги были началом конца Советского Союза. В них рассказывали анекдоты: «Вчера было четыре выброса. — ??? — В одиннадцать часов выбросили пиво, в два — вино, в пять — водку, а в семь — из магазина». "Водители объявляют: «Остановка „Гастроном“. Следующая остановка — конец очереди».

— А чего мы здесь стоим? — вдруг вспомнил Гайдамака. — У Элки всегда спирт есть! Идем, познакомишься, на нее можно положиться.

Отцу Павлу как-то не в настроении было ложиться на какую-то Элку, но спирт — это всегда хорошо. Купили хлеб и квашеную капусту. Вернулись, проверили — не явился ли новый негр? — негра не было, но и окно в Европу почему-то оказалось закрытым. Стали соображать: закрывали они окно или нет? Выходило, что нет, не закрывали, но, может быть, ветер закрыл?.. Ладно, свалили вину на ветер и пошли звонить соседке. Когда Элка открыла дверь, у отца Павла дух захватило, будто он уже выпил спирту: Элка Кустодиева была похожа на полированный зеркальный буфет с дверцами, полками и разными отделениями, она была такой крупной, спокойной и домашней, что на нее в самом деле можно было положиться или что-нибудь поставить.

— Ага, за спиртом пришли, — сказала Элка. — Не входите, батюшка, у меня грязно. Идите к себе, я сейчас принесу. Дверь и окно почему не закрыли? Все настежь, сквозняк, я вошла и закрыла.

Вот оно что! Вернулись к Гайдамаке, открыли окно и сделали у окна засаду. Элка принесла бутылку спирта и ушла за стаканами, луком и маслом. В окне видна была вся Европа — Стокгольм, Париж, опять же вид на Мадрид. Элка, плача, нарезала лук, заправила и полила капусту маслом. Стали пить.

Элка разбавляла спирт водой, Гайдамака пил чистый и запивал водой, отец Павло спирт водой не разбавлял и не запивал. Поп стеснялся и говорил с Элкой о театре — Чехов, Сартр, Метерлинк, Иопеску, о каких-то стульях и носорогах, от. Гайдамаку так и тянуло прыгнуть в окно. Элка пошла за второй бутылкой, а в открытую дверь заглянула голова участкового инспектора Шепилова в милицейской фуражке и сказала:

— Привет, командиры! Пьете?

— Пьем, от, — ответил отец Павло, вопросительно взглянув на Гайдамаку.

— Люблю, — сказал Шепилов.

— Заходи, Шепилов! — обрадовался Гайдамака, — Ну, напугал, я думал — опять негр.

Отец Павло раздумчиво произнес:

— …и примкнувший к ним Шепилов.

— Верно, верно, батюшка, — хмуро улыбнулся Шепилов."Антипартийная группа в составе Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова", — процитировал он. — Люблю, когда знают историю и помнят мою фамилию. Куда фуражку-то снять, командир?

— Брось на диван.

— А где диван?

Дивана не было.

Шепилов повесил фуражку на дверную ручку, положил на стул милицейскую кожаную папку и сел на нее.

— Геморрой, что ли? — спросил поп.

— Да, батюшка. Свербит. Не люблю. Работа такая. Сижу много, — ответил Шепилов.

— Ты паспорт негру подписывал? — спросил Гайдамака.

— Какому негру? О чем ты? — не понял Шепилов, но Гайдамака не успел пуститься в подробности, потому что пришла Элка со второй бутылкой спирта и сказала: — Привет, Шепилов! Примыкай к нам.

• Предыдущая
• 13/69
• Следующая