Введение в философию - Шопенгауэр Артур - Страница 90

• Предыдущая
• 90/110
• Следующая

Всякое общение с другими, всякий разговор возможен только при условии взаимного ограничения, взаимного самоотвержения; поэтому во всякий разговор необходимо вступать только со смирением. Ибо, стремясь к обществу, мы, значит, хотим впечатлений, которые приходят извне, которые чужды нашему собственному «я». Кто этого не понимает и, желая общества, не хочет, однако, прибегнуть к смирению, решительно не хочет отречься от самого себя, а, наоборот, требует, чтобы чужой, совершенно отличный от него самого индивидуум был все же как раз таким, каким он желает видеть его в данный момент (сообразно степени своего образования, своим умственным силам, своему настроению), — кто, говорю я, поступает таким образом, тот вступает в противоречие с самим собою, потому что, с одной стороны, он хочет какого-нибудь «я», чуждого его собственному, именно как такого, как общества, как чужого воздействия, и тем не менее, с другой стороны, требует, чтобы это чужое «я» было совершенно похоже на какое-нибудь создание его фантазии, которое как раз отвечало бы его настроению и не имело никаких иных мыслей, кроме его.

Такая субъективность весьма свойственна женщинам. Но и мужчины не свободны от нее.

Однажды я сказал Гете, жалуясь на иллюзорность и ничтожество жизни: «Ведь присутствующий друг уже не тот, что отсутствующий». Он ответил мне на это: «Да, потому что отсутствуете-то вы сами, а он — только создан в вашей голове; между тем как присутствующий имеет собственную индивидуальность и движется по собственным законам, которые не всегда могут соответствовать тому, что вы себе вообразили».

К провианту для жизненного путешествия особенно относится также и хороший запас смирения, которое приходится (и притом чем раньше, тем лучше для остатка путешествия) получать лишь путем абстракции от неосуществившихся надежд.

При непредвиденной потере мы обыкновенно очень подробно вычисляем ее случайность и перебираем в своих мыслях те незначительные неожиданные обстоятельства, стечение которых вызвало ее, и вследствие этого все больше и больше огорчаемся по поводу нее. Наоборот, мы бы скорее утешились, если бы вместо этого выяснили и представили себе тем же способом, в наглядной форме и достаточно живо, случайность прежнего обладания этим потерянным благом.

Как может быть человек доволен, пока он не достиг совершенного единства своего существа? Ибо пока в нем говорят вперемежку два голоса, до тех пор то, что хорошо одному, должно вызывать недовольство у другого и, таким образом, один из них должен всегда жаловаться. Но был ли когда-нибудь какой-нибудь человек в совершенном согласии с собою? Более того, можно ли даже помыслить это без противоречия?

Это — невозможное, в самом себе противоречивое требование почти всех философов, чтобы человек обрел внутреннее единство своего существа, согласие с самим собой[110] . Ибо у него, как у человека, внутренний разлад составляет его сущность; это так непременно, покуда он живет. Ибо действительно быть всецело он может только чем-нибудь одним; а для всего иного у него есть задатки и неискоренимая возможность им быть. Если он решился избрать что-нибудь одно, то все прочее всегда стоит перед ним наготове, в качестве задатков, и неотступно требует своего претворения из возможности в действительность; он должен, следовательно, эти другие задатки то и дело оттеснять, преодолевать, умерщвлять — пока он хочет быть тем одним, что он избрал. Например, если он хочет только мыслить, а не действовать и практиковать, то задатки к действенности и практике этим еще не уничтожаются одним махом, — а пока он живет как мыслитель, он должен ежечасно и постоянно умерщвлять в себе человека действующего, практика; он должен вечно бороться с собой, как с чудовищем, у которого всякая отрубленная голова тотчас же вырастает опять. Так, если он обрек себя на святость, он должен, в продолжение всей своей жизни, а не раз навсегда, умерщвлять в себе чающее наслаждений, преданное чувственности существо; ибо таким остается он, покуда живет. Если же он решился посвятить себя наслаждению, откуда бы оно ни шло, то он всю свою жизнь будет вести борьбу с собою, как с существом, которому хотелось бы быть чистым, свободным и святым; ибо такие задатки у него остаются, и он неизбежно должен ежечасно умерщвлять их. И так — решительно во всем, в бесконечных модификациях. Побеждает ли в нем одно, побеждает ли другое — он всегда остается ареной борьбы. Даже если одно побеждает постоянно, то другое так же постоянно и борется; ибо оно живет, покуда живет он: как человек, он представляет собою возможность многих противоположностей.

Каким же образом при таких условиях могло бы возникнуть согласие с самим собою? Его нет ни у одного святого, ни у одного злодея. Или, говоря точнее, невозможен ни совершенный святой, ни совершенный злодей. Ибо они должны быть людьми, т.е. существами злосчастными, борцами, гладиаторами на арене жизни.

Конечно, лучше всего, если человек узнает, поражение какой части причиняет ему наибольшую боль: и этой части пусть он всегда доставляет победу, что для него возможно с помощью разума, понятия которого у него всегда налицо; и пусть он добровольно решится принять ту боль, которую доставит ему поражение другой части. В таком случае он представит собою характер. Ведь без всякой боли жизненная борьба не проходит — она не может закончиться без крови, и человек так или иначе неминуемо должен вынести боль, ибо он ведь одновременно — и побежденный, и победитель.

Каждое благо требует, чтобы мы его завоевывали в его собственной области, а на владения в чужой области мы не имеем никаких законных притязаний. Любовь, красота и молодость обретаются только любовью, красотой и молодостью. С помощью денег или власти можно обладать ими только иллюзорно, а не реально. Чинов и должностей в государстве можно достигнуть только пригодностью для государства; с помощью знатного происхождения и искусственных приемов ими можно обладать только иллюзорно, а не реально. Дружбу, любовь и привязанность людей обретают только дружбой, любовью и привязанностью к людям; не только деньги не могут здесь иметь значения, но даже другие заслуги, хотя бы и самые великие, например перед государством, наукой и искусством, — даже если другие люди прилагают все усилия, чтобы поддержать их, этих заслуг, ценность: лишь иллюзорно, а не реально могут они в таком случае подарить нам те названные выше блага. Так, художественные произведения существуют только для художественного вкуса, книги только для понятливых — и так везде. Так, только общительность создает общество и т.д.

• Предыдущая
• 90/110
• Следующая