Угрюм-река - Шишков Вячеслав Яковлевич - Страница 28
- Предыдущая
- 28/236
- Следующая
– Грех вышел, – уныло сказал он. – Просто дьявольское наущение. Втемяшилось в башку, вот и послал. Думал – вот торговлю расширить надо, сына в люди надо выводить, пусть своим горбом да опытом жизнь свою начинает. Вот как, господа, было дело... Засим не угодно ли... Вот стафет. Пожалуйте взглянуть.
Телеграмма обошла всех; даже старик, для формы, поднес ее вверх ногами к своим темным в грамоте глазам, понюхал и, сокрушенно вздохнув, вернул Петру Данилычу.
– Тринадцать тысяч, тринадцать... Что бы это значило?
– А это вот что значит, – чуть прищуривая калмыцкие глаза, сказал рыбник. – Конечно, я не намерен вас стращать, а только что имейте в виду для своего наследника большую опасность. Даже за милую душу может погибнуть.
Все переглянулись, выжидали, что скажет приезжий. Изменившись в лице, Петр Данилыч огладил трясущимися руками бороду и протянул:
– Да ну-у? Да что-о-о вы говорите...
– Я не хочу вас запугивать понапрасну, но факт может произойтить очень даже огорчительный. Вы представьте себе, например, так, – рыбник, громыхая табуретом, придвинулся к растерянно мигавшему Громову, – первым делом, будем говорить, местоположение там вполне безлюдно; во-вторых, – снег вам по пазуху, стало быть, никак не пройти, окромя собак. Да и кто туда пойдет? Ведь это надо очень даже счастливый случай, чтобы тунгус или, скажем, якут, идучи на ярмарку к озерам, в аккурат утрафил на то место, где, можно сказать, гибнет ваш сын... Уж не взыщите, я совершенно не хочу вас запугивать, а по-моему – вице-губернатор очень резонный дал ответ. Правильно ли я говорю, господа купцы?
Все утвердительно забубнили, а Петр Данилыч, хватаясь за голову, бормотал:
– Что же мне делать? Как быть-то мне? Присоветуйте, господа честные...
– Надо ждать, что Бог даст. На крыльях туда не полетишь.
Петр Данилыч отчаянно крякнул и звучно ударил себя обеими ладонями по коленям:
– Что я наделал! Что я, леший, наделал!!
Все следующие три дня Петр Данилыч метался по городу как угорелый. С телеграфа – к исправнику, от исправника – к знакомым купцам, от купцов – на телеграф. На две срочные телеграммы в Крайск – купцу Еропкину и протоиерею Всесвятскому – пришел ответ лишь от священника:
«Навел подробные справки. Ваш сын в городе не обнаружен».
На четвертый день крепившийся Петр Данилыч сошел с рельсов и закрутил с утра. Пьяненький пришел вечером к себе в номер. В шапке, в шубе повалился на кровать и так горько заплакал, что прибежавший коридорный человечек с размаху отворил скрипучую дверь и таким же скрипучим голосом спросил:
– Извините... то есть вас не обокрали ль?
– Обокрали! – крикнул Петр Данилыч: он посмотрел сквозь слезы на одутловатого человечка с красной повязкой по ушам. – И кто обокрал? Сам себя обокрал. Самолично!
– То есть в каких смыслах?
– Эх, милый!.. Поди-ка сюда, садись-ко... Ты пьешь?
– Декохт я пью... Потому – течение из ушей у меня. На водке настойку пью из дорогой травы, сарсапарель то есть. Раз-навсегда-совсем.
– Тащи! Вот тебе деньги, тащи!.. У тебя из ушей, у меня из сердца течет и изо всех печенок... Горе у меня, друг ты мой, горе!..
К полночи они оба до бесчувствия надекохтились. Человечек спалил три охапки дров, – в номере как в бане. Купец, в одном белье, лежал на кровати, охал и крестился, а человечек, сбросив платок, отчего уши его оттопырились, как у лайки, сидел по-татарски на полу и сквозь гнилые зубы говорил:
– Есть у нас в монастыре знаменитый старец... Да, то есть настоящий... Он все наперед знает... Иди, купец, к нему, вот что... Как по пальцам, про сына твоего разберет... Иди, слышь... Не вой. И я пойду. Ватки попрошу я от ушей... Обмокнет в лампадку и даст... Вот что...
– Чего ты бормочешь там?
– К старцу, мол, иди... Раз-навсегда-совсем. Святой жизни старец имеется...
– Убирайся ты к свиньям со старцем-то! До старца ли мне теперича... Дурак!
– Сам дурак, – загнусил человечек, раскачиваясь из стороны в сторону. – Еще ругается... Думаешь, богат, так и... Вот выгоню вон из номеров-то, тогда будешь знать. Меня хозяин замест себя оставил, если ты хочешь понимать... Мишка, говорит, оставайся раз-навсегда-совсем... Поэтому убирайся, проезжающий, вон! Вон!.. Чтоб сию минуту!
– Угу, – промычал купец, сгреб пустую из-под декохта четверть и с силой грохнул ею в человечка.
Тот, как заяц, помчался вон и закричал отъявленно мерзким голосом, как ущемленная в двери кошка:
– Караул! Караул, убили!
Обратные бубенцы брякали печально, полозья выговаривали какие-то слова. Петр Данилыч устало дремал в своей крытой кошеве, и не хотелось ему слышать, что говорят полозья. Но они навязчиво, на один и тот же лад, без умолку твердили: «Неужели погиб? Погиб, погиб... Неужели погиб?» Это бесило и мучило Петра Данилыча, он ворочался с боку на бок, не размыкая глаз, слезливо крякал и сонной рукой вытаскивал из кармана красный носовой платок.
«Да. Верно, что... Напрасно я пустил Прошку... Еще под суд отдадут. Может, такой закон есть. Ах ты!..»
Самое лучшее – взять ему дома денег и немедленно же отправиться в Крайск, а оттуда – на розыски. Впрочем, там видно будет.
Двое суток мысль его работала в этом направлении, двое суток были бессонны: ни баюкавшие нырки повозки, ни мягкий пуховик на станции не давали ему благодатного покоя. Как невольного преступника, свершившего злое дело в порыве безумия, его терзала совесть.
В полдороге к дому вдруг его осенила мысль: «Не свернуть ли на Угрюм-реку?»
– Ямщик, слушай-ка! Сколько вы считаете до деревни Подволочной?
Старый мужик, не торопясь, отвернул край высокого воротника и, всунув голову в кузов, прохрипел, простудно свистя всей грудью:
– Ась? Ты кликал, что ли?
Оказалось, до Угрюм-реки верст шестьсот-семьсот. Ежели взять доброго коня да на смену прихватить другого – суток в пять можно, пожалуй, и добраться.
На следующий день, в сопровождении бывалого зверолова Изотыча, Петр Данилыч катил верхом по тянигусам и волокам сквозь непроходимую тайгу в деревню Подволочную. Путь не легкий, через сугробы, с ночевкой у костра, но погода благоприятствовала: морозно, тихо, да и цель пути сулила дать ключ к томившей его разгадке.
Зверолов Изотыч, хмурый, неразговорчивый, сказал на ночевке:
– А тут неподалеку, в Медвежьей пади, старцы есть. Двое. Вроде волхвов. Всю жизнь могут знать. У них – кошки.
Петр Данилыч сразу же решил в душе: «Надо свернуть. Может, что скажут дельное. Да надо бы и в городе к схимнику сходить. Тот дурак-то толковал про монастырь. Эки грехи какие!»
– Из бродяг, что ли?
– Из них.
Медвежья падь утопала в снегах. Кругом дремали вековые сосны и кедрач в белых пушистых шлемах. На обрыве, притулившись к серой, обдутой ветрами скале, стояла почерневшая лачуга. Она вся срублена всего лишь из трех венцов, бревна были неимоверной толщины. «Богатырям впору такие сутунки ворочать. Вот так бревна!» – удивился Петр Данилыч, слезая с коня.
На самом князьке, уткнувшись лбами, сидели две черные кошки. Третья царапалась в дверь и мяукала. Заходило солнце. Холодный, открывшийся взорам путников закат пламенел желтым, негреющим огнем. Где-то перекликались два ворона, и голоса их четко звучали в тишине.
Петр Данилыч с верою перекрестился и вошел в лачугу. Кромешная тьма. Ледяное, вместо стекла, оконце было скупо на свет. Лишь тлеющие в камельке угли, похожие на живую груду золота, слегка колебали мрак.
Вошедших шибанул в нос мерзкий запах – кошками и промозглой дрянью.
– Здравствуйте-ка! – сказал во тьму Петр Данилыч и вновь стал креститься. – Есть тут кто живой-то? – Он с удивлением заметил, как внизу, во всех углах и где-то повыше мутно заблестели фосфорическим светом точки.
«Кошки это».
– Эй, дедушка Назарий! Жив ли? – позвал Изотыч.
Во тьме закряхтело, и грубый низкий голос сказал:
- Предыдущая
- 28/236
- Следующая