Время Бесов - Шхиян Сергей - Страница 8
- Предыдущая
- 8/69
- Следующая
— Кто тебе мешает ищи, — равнодушно сказал старик.
— Не хочешь сам давать, скажи, у кого есть, — ласково посмотрел на хозяина красными глазами командир, — не то мы твою дочку сейчас оприходуем!
Иван Лукич спрятал глаза и повторил:
— Нет у меня самогона.
— Так и нет? — глумливо переспросил молодой парень со всклоченной кудрявой головой.
— Нет.
— Тогда вставай к стенке!
Иван Лукич не понял, что тот от него хочет, и у какой стенки ему становиться, спросил:
— Куда вставать-то?
Такой наивный вопрос вызвал взрыв веселья. Пролетарии покатились от хохота, а инициатор, давясь от восторга, показал пальцем на противоположную стену. Хозяин, не понимая причины веселья, пожал плечами и послушно встал напротив. Кудрявый, очень довольный своей задумкой, вытащил из кармана пиджака офицерский наган и начал целиться в хозяина. Тот, еще не сообразив, что происходит, безучастно стоял у стены, переминаясь с ноги на ногу. Ударил оглушительно громкий в гулком, деревянном помещении выстрел. Старик зажал ладонями уши и начал оседать на землю.
— Никак попал? — спросил кто-то из продотрядовцев.
— Не, это он просто так, дуркует, — ответил стрелок, начиная хищно раздуваться ноздрями. — Я целил выше. Эй, старый хрен, — крикнул он сникшему Ивану Лукичу, — дашь самогона или вторая пуля твоя!
Хозяин ничего не ответил и свалился набок. Я неподвижно стоял в стороне, не зная, что делать. Кузнецы народного счастья загнали меня в тупик. Стоило мне вмешаться в развитие событий, как эта мирная пьянка начнет переходить в кровавое побоище, которое вряд ли окончится даже с их гибелью. На защиту своих лучших сынов явится карающая десница революционного правосудия и сурово отомстит мелким частным собственникам, посягнувшим на жизнь героев. Меня здесь ничего не держало, а крестьянам от своих домов деваться было некуда.
— Эй, дядя, ты чего? — удивленно спросил кудрявый. — Никак со страха окочурился!
— Ты, мазила, ему в лобешник закатил, — негромко констатировал кожаный командир. — С пяти шагов промазал!
— Да не может того быть, я на ладонь выше башки целил! Никак рука дрогнула? — огорчился кудрявый. — А может дуркует?
Я подошел к Ивану Лукичу. Он лежал на боку, поджав ноги, седые поредевшие волосы окрасились кровью Я проверил на шее пульс. Слава богу, он был жив, Пуля только зацепила голову.
— Жив, помогите отнести его в дом, — обратился я к пьяной компании.
Мне никто не ответил, продотрядовцы удивленно рассматривали меня, как неведомое насекомое. Первым опомнился краснозвездный командир:
— А ты, контра, кто есть такой, чтобы вмешиваться в этот, как его, революционный процесс? Ты откель такой умный взялся?
— Я военный фельдшер, инвалид империалистической войны. Долго еще сидеть будете?!
Напор, видимо, подействовал, и со скамьи встал мужик со следами былой человечности на лице. Он пришел одним из последних и был пока достаточно трезв.
— Пошли, Ерема, поможем, — сказал он парню с глупым и простодушным лицом, — чего деду здеся здря валяться.
Они подняли старика, один — подмышки, другой — за ноги, и вынесли из амбара. Увидев мужа, жутко завыла Елизавета Васильевна. Аксинья бросилась к свекрови и обхватила ее обеими руками.
— Что же вы, изверги, наделали! — крикнула она «санитарам».
Те, не глядя на женщин, понесли хозяина в избу.
— Не плачьте, он жив, согрейте лучше воду — торопливо сказал я им и побежал открывать дверь.
В избе на столе стояла трехлинейная керосиновая лампа. Ребятишки спрятались за печь и замерли там, не выдавая себя даже шепотом. Продотрядовцы положили Ивана Лукича на лавку возле окна и торопливо пошли из горницы.
— Дядя Степа, — сказал старшему простодушный парень, приостанавливаясь у порога, — ты глянь, какая у их лампа, забрать?
— Свет мне будет нужен самому, — жестко сказал я.
Степан угрюмо посмотрел на меня и, видимо, стыдясь своей нерешительности, процедил сквозь зубы:
— Потом заберешь, еще будет и на нашей улице праздник!
Столкнувшись с ним, в избу вбежали женщины и кинулись к раненному.
— Ваня! — закричала хозяйка, припадая к груди мужа. — Ванюша!
— Убери ее, — велел я Аксинье, — мне нужна вода и чистые тряпки.
Конкретное задание отрезвило крестьянок, и они начали метаться по избе, подавая воду, подставляя корыто и полосуя на бинты холстину.
Я промыл рану теплой водой. Пуля только пробороздила мягкие ткани, слегка царапнув по черепу. Обработать ее было нечем, остатки самогона допивали гости.
— Йод сможешь найти? — спросил я Аксинью.
— Ага, у Машки, кажись, есть, — ответила она, сглотнула слезы и умчалась.
Когда я прижег найденным йодом рану, Иван Лукич застонал и открыл глаза:
— Что это было? — спросил он, морща от боли лицо.
— Вас ранили, лежите спокойно, — ответил я.
— Ваня! Ванюша! Живой! — опять заголосила Елизавета Васильевна, бросаясь к мужу.
— Не мешайте, пожалуйста, — попросил я ее, бинтуя мужу голову. — Вам нужно лежать, — на всякий случай проинструктировал и хозяина.
— Тот, который, что, в меня выстрелил, он за что это? — невразумительно спросил хозяин, когда я кончил с ним возиться. — За самогон?
— Он просто хотел вас напугать, но промахнулся, — ответил я.
— Что же это такое делается?! — жалобно спросил Иван Лукич, опуская голову на подушку. — За самогон человеков убивают!
Мне ответить было нечего, и я промолчал. Нехорошее предчувствие, что еще ничего не кончено, меня не оставляло. Когда я выходил из амбара, продотрядовцы уже допивали трехлитровую бутыль самогона, или, как тогда называли такие емкости, «четверть». Я подумал, что, как только у них кончится напиток, следует ждать продолжения революционных действий. Однако, около получаса в амбаре было тихо. Потом оттуда грянула песня:
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов,
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой идти готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем,
Мы свой, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем!
После двух первых куплетов песня начала размываться и глохнуть. Скорее всего, дальше революционеры не знали слов. Мне показалось, что эти пьяные, нестройные голоса, таким образом вдохновляют себя на новые подвиги по разрушению старого мира, Я на всякий случай вышел в сени за топором и положил его под лавку, на которой лежал раненый. Чей-то высокий голос завел, было, «Удалого Хасбулата», но певца не поддержали. Я сел рядом с Иваном Лукичом, наблюдая за тем, что делается во дворе.
— Чего они там? — слабым голосом спросил он, когда я, чтобы лучше видеть, припал к стеклу.
— Собрались искать самогон.
Действительно, из амбара вышли трое, кучерявый стрелок, низкорослый в кожаной куртке и чахоточный, которого я узнал по сутулой фигуре. Они начали о чем-то совещаться, временами показывая пальцами на избу. Разговора слышно не было, но понять о чем совещались соратники, было несложно — продолжить или нет выбивать из хозяина спрятанное зелье.
На счастье Ивана Лукича, пересилила точка зрения о более широком спектре поисков, и троица пошла не в сторону избы, а к воротам. Оставшиеся в сарае товарищи опять запели «Интернационал», но без прежнего звероватого подъема. Я, наконец, смог немного отдышаться и расслабиться.
Что мне было делать в подобной ситуации? Я знал, чем кончались во время гражданской войны крестьянские выступления против Советской власти и, в отличие даже от самих большевиков, был в курсе того, что они пришли к власти «всерьез и надолго». При полном бесправии народа и беспределе местных властей любое противостояние кончилось бы для крестьян однозначно — Хатынью.
Гениальные руководители молодой Советской республики еще до того, как пришли к власти, поняли, что двойные стандарты ни в политике, ни в морали недопустимы Стандарт должен быть один, их, а тем, кто с ним не согласен, легче заткнуть рот пулей или завязать губы колючей проволокой, чем потакать или переубеждать.
- Предыдущая
- 8/69
- Следующая
