Принцесса и Гоблин (др.перевод) - МакДональд Джордж - Страница 14

— Ты можешь, когда захочешь, — заверила прабабушка. — Но я должна подвергнуть тебя испытанию — надеюсь, не очень для тебя тяжёлому. Ты должна будешь вернуться ко мне в такую же ночь ровно через неделю. Если ты не вернёшься, я даже не знаю, когда ещё ты сможешь меня разыскать, а ведь вскорости тебе очень захочется меня видеть.

— Ой, как бы не забыть!

— Ты не забудешь. Вопрос лишь в том, будешь ли ты верить, что я существую — что я на самом деле существую, кроме как во сне. Не сомневайся, я приложу все силы, чтобы помочь тебе вернуться. Но всё остальное остаётся за тобой. Ночью в следующую пятницу я буду тебя ждать. Имей в виду.

— Я сильно-сильно постараюсь придти, — ответила принцесса.

— Тогда спокойной ночи, — сказала прабабушка и поцеловала лобик, лежащий на её груди.

И в следующую секунду маленькая принцесса уже спала и видела чудесные сны — ей снились летние моря и лунный свет, родники на мшистых полянах и шепчущиеся деревья, гряды диких цветов, от которых исходил такой аромат, какого ей никогда ещё не доводилось вдыхать. Но ни один сон всё-таки не был прекраснее яви, которая оставалась по эту сторону её сна.

А утром она пробудилась в собственной постели. На её руке не было ни батистового платочка, ни вообще чего бы то ни было, только лёгкий аромат задержался. Опухоль полностью пропала, исчез булавочный укол; верьте не верьте, её рука была совершенно здорова.

Керди провёл в руднике много ночей. С одобрения отца он полностью посвятил в тайну и свою мать, миссис Питерсон, потому что на неё можно было положиться: она не давала воли своему языку, чего нельзя было сказать про остальных жён рудокопов. Однако Керди не стал говорить матери, что, оставаясь в руднике на ночь, он ещё и прирабатывает на новую красную юбку для неё.

Миссис Питерсон, должен сказать, была очень заботливой и доброй матерью. Все матери более или менее заботливые и добрые, но миссис Питерсон была заботливой и доброй более, нежели менее. Возвращаясь из глубокого и унылого подземелья в свой бедняцкий домишко на высокой горной круче, её муж и сын попадали в поистине райский уголок. Даже принцесса Айрин вряд ли была более счастлива в объятьях своей большой огромной прабабушки, чем Питер и Керди в объятьях миссис Питерсон. Правда, её руки были большие, твёрдые и шершавые, но ведь это из-за домашней работы, которую она проделывала ради своих любимых, поэтому на взгляд Питера и Керди её руки были самыми прекрасными на свете. И в то время как Керди упорно трудился, чтобы купить ей новую юбку, она упорно трудилась каждый день, чтобы обеспечить домашний уют, в котором он нуждался даже сильнее, чем она нуждалась в новой юбке. Кто же из них больше делал для другого? Им и в голову не приходило подсчитывать.

Оставаясь в одиночестве в руднике, Керди всегда поначалу часок-другой работал, следуя рудной жиле, которая, по утверждению Глампа, должна была в конце концов вывести к брошенному жилищу гоблиновской семейки. Поработав, Керди отправлялся в разведывательную экспедицию. Для пущего успеха, или, вернее, ради безопасного возвращения, Керди, учитывая прежний опыт, прихватывал здоровенный моток тонкой верёвки. Этому трюку он научился от Мальчика-с-пальчика, историю про которого мать часто ему рассказывала. Не то чтобы Мальчик-с-пальчик когда-либо пользовался мотком верёвки — я не хочу, чтобы меня заподозрили в перевирании знаменитой сказки, — но ведь идея была та же, как если вместо верёвки пользоваться камешками. Конец верёвки Керди привязывал к своей кирке, из которой получался прекрасный якорь, а затем, с мотком в руке, он смело устремлялся в темноту, постепенно разматывая верёвку. В первую ночь и во вторую тоже мальчик не обнаружил ничего примечательного, только в некоторых пещерах — наверно, таких же квартирах кобов, — встречались едва приметные следы их обитания. Но ему не попалось ничего, что пролило бы свет на тайну затеваемого гоблинами предприятия, ради которого они даже решили повременить с наводнением. Зато на третью или четвёртую ночь он, ведомый стуком их кирок и лопат, набрёл на команду гоблинов-инженеров и гоблинов-рудокопов — и, судя по всему, отнюдь не из худших, — которые старательно над чем-то трудились.

Над чем бы это? Ведь наводнение не было запланировано. Тогда что же? Постоянно рискуя быть обнаруженным, мальчик подкрадывался как мог ближе и наблюдал. Увы! Ничего выяснить ему не удалось — ни в этот день, ни в последующие. Не раз ему приходилось спешно отступать — дело, требующее тем большей сноровки, что при этом нужно было ещё и сматывать свою верёвку. Нет, он вовсе не боялся гоблинов, он боялся только того, что гномы заметят слежку, и тогда выяснить их планы будет гораздо сложнее. Иногда он отступал настолько поспешно, что даже не успевал как следует смотать клубок, и верёвка, пока он «увиливал от кобов», безнадёжно запутывалась. Но после здорового, хотя и непродолжительного сна у себя в постели, он всегда находил верёвку вновь распутанной и смотанной в клубок, который оставалось только схватить — и снова мчаться в разведку.

— Как это тебе всякий раз удаётся распутать мою верёвку, матушка? — спрашивал сын.

— Я следую по нити, — говорила мать в ответ, — как и ты у себя в руднике.

Казалось, ей и сказать-то больше нечего, но чем хуже обстояло у неё дело со словами, тем лучше работали её руки, и чем меньше она говорила, тем лучше Керди её понимал.

Но пока он так и не выяснил, что затевали рудокопы гоблинов.

Примерно в эти дни стражники, которых король оставил охранять принцессу, были сбиты с толку, пришли в замешательство и отказались верить своим глазам, настолько необычные вещи происходили у них под носом. Все они, бесспорно, стали замечать каких-то зверей, но настолько причудливых и уродливых, что те походили скорее на детское малевание, чем на что-то существующее в природе. Появлялись эти звери только по ночам, когда стражники обходили дом дозором. Как показывал впервые их увидевший стражник, однажды ему на глаза попалось существо, которое стояло, озарённое луной, на задних лапах, передними держалось за оконный перепёт и заглядывало в окно. Туловищем оно походило на собаку или на волка — так он подумал, но честью уверял, что голова существа была вдвое большей, чем пристало зверюге с таким названием, и круглой как шар, а морда, которую существо обернуло к человеку, перед тем как сбежать, словно была вырезана из тыквы, внутрь которой поместили свечку. Сбежало существо в направлении сада. Стражник пустил вслед стрелу и даже решил, что попал, ибо зверь издал дикий вой, но стражник не смог найти ни стрелы, ни зверя, хотя обыскал всё вокруг. Над ним стали смеяться, и он пристыжено замолчал, а потом промямлил, что, должно быть, хлебнул чересчур много эля натощак. Но не прошло и двух ночей, как ещё один стражник присоединил к нему и свой голос, ибо тоже рассказал про какое-то странное существо, только описывал он его совсем по-другому. Судя по этому описанию, второй зверь был ещё более уродливым и несообразным. Остальные подняли их на смех, но ночь следовала за ночью и всё больше стражников приносили подобные известия, так что в конце концов остался только один, который продолжал смеяться над своими товарищами. Ещё две ночи прошло — он ничего не видел; но на третью ночь он в таком возбуждении примчался из сада к своим товарищам, что они потом заявляли, будто ремешок его шлема лопнул под подбородком, оттого что волосы у него под шлемом встали дыбом. Кинувшись вместе с ним в ту часть сада, про которую я уже рассказывал, они увидали десятка два существ, ни одному из которых они даже названия не знали, и ни одно из которых не походило на другое. Отвратительные и смешные одновременно, эти существа скакали в лунном свете по лужайке. Неестественная, или, скорее, противоестественная нелепость их морд, длиннота ног и шей у одних и явное отсутствие того и другого у прочих так поразили зрителей, что хотя они и сознавали, что видят всё это наяву, однако не верили, как я говорил, собственным глазам — и ушам тоже, ибо производимые существами звуки, хоть и негромкие, были столь же разнообразны и нескладны, как и их вид; такие звуки нельзя было назвать ни скрипом, ни хрюканьем, ни рёвом, ни мычанием, ни лаем, ни кряканьем, ни писком, ни кваканьем, ни шипом, ни мяуканьем, ни карканьем, но как будто всё это, взятое вместе, смешалось в одну жуткую какофонию. Держась в тени, стражники имели несколько секунд, чтобы прийти в себя, прежде чем жуткое сборище догадалось об их присутствии, а уж тут все звери, словно с общего согласия, бросились в бегство по направлению к высокой скале и исчезли до того, как стражники вспомнили о погоне.