Ветер рвет паутину - Герчик Михаил Наумович - Страница 29

Клавдия Ивановна огорченно останавливает меня:

— Ты очень хорошо ответил на первый вопрос, Саша. Просто прекрасно. Не торопись, подумай.

Я замолкаю, делаю вид, что думаю. А в голове пусто. Федор Савельевич мрачнеет и выходит из палаты. Венька не выдерживает и свистящим шепотом пытается мне что-то подсказывать. Но Клавдия Ивановна оборачивается к нему, и он тут же прикусывает язык. Собственно, она могла и не оборачиваться, я все равно ничего не слышу, подсказки мне не помогут.

Клавдия Ивановна встает.

— Ничего, Саша, — говорит она, — ничего, дружок. Ты много успел сделать, очень много. Но отметку я тебе сейчас ставить не буду. Дело ведь не в отметке, а в знаниях. А знания у тебя непременно будут, я в этом уверена.

Клавдия Ивановна протягивает мне руку. Красный, как помидор, я подаю свою. На душе у меня скребут кошки.

Учительница уходит, Венька и Алеша задерживаются. Венька беззаботно мурлычет что-то себе под нос, я вижу — он бодрится изо всех сил. И вдруг мне становится смешно. Вот еще новости! Ну я не смог ответить географию. Так ведь Клавдия Ивановна сама сказала, что я много успел. Просто надо будет в третьей четверти больше позаниматься.

И говорю им это, и оба облегченно вздыхают. И мы как ни в чем не бывало начинаем толковать про Леньку, про отрядные дела: по совести говоря, меня сейчас это интересует больше, чем география.

Утром 30 декабря, прорвавшись через могучий заслон в лице тети Даши, в палату влетает Венька.

— Ура! — шепотом кричит он, опасливо оглядываясь на дверь. — Федор Савельевич сказал, что сегодня тебя выписывают.

— Да ну?! — обрадовался я. — Когда это он тебе сказал?

— Да не мне, врачам. В коридоре. А я услышал.

Входит профессор.

— Уже успел, пострел! — шутливо грозит он Веньке пальцем и спрашивает у меня: — Ну как, рад?

— Очень рад, — улыбаюсь я. — Все-таки надоело здесь, Федор Савельевич.

— Тогда собирайся. Дальше тебе можно лечиться и дома.

Выписывают! Я обнимаю Веньку и смеюсь от счастья. Снова к маме, к дяде Егору, к Леньке! Снова домой! Хорошо!

Венька увязывает мои книги, и сборы на этом заканчиваются. Затем он исчезает, бросив с порога:

— Скоро приду!

Проходит час, и тетя Даша приносит мне одежду. С какой радостью сбрасываю я полосатую пижаму и больничное белье и натягиваю свою рубашку! Десять минут — и я уже одет. Снова заходит Федор Савельевич, а с ним дядя Егор и мама. Она поправилась уже, недавно начала работать на своей фабрике, несколько раз была у меня. Мама молчаливая, задумчивая и бледная. Она смотрит на меня и уголком платка вытирает глаза — на моленьях она столько плакала, что сейчас слезы сами катятся у нее. Но врачи говорили, что со временем это пройдет.

— Тебя внизу дожидаются ребята, — говорит профессор. — Они приготовили тебе хороший подарок. Нет, нет, не спрашивай, сам увидишь…

Дядя Егор берет меня на руки и несет вниз. В вестибюле — Григорий Яковлевич, Венька, Алеша и Ленька. Я здороваюсь с ними и краснею: все-таки неприятно, когда тебя, такого большого, несут на руках.

Мы выходим во двор, и я вижу подарок, который мне приготовили Ленька и его товарищи — заводские комсомольцы. Дядя Егор уже успел рассказать мне о нем. Оказывается, когда Леня в первый раз еще пришел навестить меня в клинику, профессор сказал ему, что мне надо чаще бывать на свежем воздухе, и написал записку на специальный завод, чтобы мне сделали такую коляску: три колеса и два рычага. Как у меня была, когда я лежал в санатории. Руками работаешь и едешь.

Ленька записку взял, но никому ее не показал. Вместо этого он пошел в комитет комсомола мотовелозавода и рассказал обо мне. И комсомольцы после работы соорудили мне не коляску, а настоящий автомобиль. Правда, у него было тоже три колеса и два рычага, но зато над ними высился настоящий кузов, серебристый, обтекаемый, и коляска была похожа на машину невиданной конструкции. Вокруг нее уже толпились мальчишки.

— Нравится? — спросил Ленька.

— Очень! — с восхищением ответил я.

Он откинул крышку кабины, и дядя Егор осторожно опустил меня на мягкое сиденье. Я положил руки на настывшие рычаги.

Как солнечный луч, бесконечная и прямая лежала передо мной улица. Теперь я не буду на нее только смотреть из окна нашей комнаты. Она моя! И эта, и та, что плавной дугой уходит за высокие дома к железнодорожному переезду. Мой снег — мне больше никто не будет приносить его в погнутой алюминиевой миске; мои деревья — я могу подъехать к любому из них и погладить его по шершавой коре; мой ветер — колючий, морозный, тихонько гудящий в проводах!

Венька отвернулся, слепил снежок и изо всех сил запустил им в ворону, которая уселась на столбе. Дядя Егор покусывает прокуренные усы. Мама оперлась рукой на кузов моей машины, и у нее мелко-мелко дрожат губы. Григорий Яковлевич рассеянно хлопает себя по карманам, наверно, ищет пенсне. Ленька ковыряет носком туфли снег. Алеша внимательно рассматривает след реактивного самолета, прочертившего небо.

Не надо, люди! Слышите? Не надо! Все в порядке. У меня есть улица и три колеса. И есть вы. А это самое главное.

Я нажимаю на рычаги, и моя машина медленно катит по тротуару. Какой-то карапуз с завистью щелкает языком: «Вот это да! Ракета!» — и сбивает на затылок ушанку с оторванным ухом. И все — мама, дядя Егор, Григорий Яковлевич, Венька, Алеша и Ленька — весело переглядываются. Совсем другое дело!

Я еду все быстрее и быстрее, притормаживая только на перекрестках. Рядом со мной — Алеша и Венька. Они раскраснелись, запыхались, но не отстают.

— Сашка, а Сашка, — говорит Венька, когда я останавливаюсь, чтобы растереть онемевшие с непривычки руки. — А ведь ты теперь запросто можешь в школу ездить.

— Конечно, — подтверждает Алешка. — По-моему, это будет просто здорово.

— Ничего не выйдет, — отвечаю я и дую на руки. — Как я спущусь, чтобы сесть в коляску? Как зайду в класс? На костылях ковылять я еще только начну учиться. Пока, ребята, с этим придется обождать.

— Нет, не придется, — решительно отвечает Венька. — Твое дело — ездить. Остальное мы берем на себя. Правда, Лешка?

— Это ты хорошо сказал, — чуть помедлив, подтверждает Алеша. — Остальное мы берем на себя.

Взрослые догоняют нас, и Венька говорит Григорию Яковлевичу:

— С третьей четверти Сашка идет в школу. Вместе с нами.

— Отлично, — говорит Григорий Яковлевич. — Я завтра же поговорю с директором, чтобы наш класс перевели с третьего этажа на первый, в самую крайнюю от вестибюля комнату. Откровенно говоря, когда я увидел, как лихо Саша помчался по улице, я об этом тоже подумал. Заходить за ним будете по очереди, всем отрядом…

И вот я снова в нашей квартире. Тетя Таня суетится у накрытого стола и сердито командует:

— Усатый, ножи неси… Ножи…

А глаза у нее смеются, а руки так и мелькают над тарелками.

Мы все вместе пьем чай с душистым вишневым вареньем и румяными пирожками, которые горками высятся на столе, а потом грызем запотевшие, словно только что с дерева, яблоки. Смеемся, говорим все вместе и никак не можем наговориться.

Венька сидит рядом со мной. Он наклоняется и просительно шепчет:

— Сыграй что-нибудь, а!

Услыхав его шепот, мама вздрагивает и испуганно смотрит на этажерку, где обычно лежала моя гармошка. Сейчас верхняя полка пуста. Мою старенькую гармошку, которая побывала вместе со мной во всех больницах и санатории, дядя Петя поломал в первый же день, как мы приехали в Качай-Болото.

— Духовные песни ты играть не хочешь, а другие играть — только беса тешить, — хмуро сказал он и выбросил в широко раскрытую пасть печи планки с черными пуговицами и разодранные меха.

Мама подходит ко мне и обнимает меня за плечи.

— Не горюй, сынок, — негромко говорит она. — Купим новую гармошку. Непременно купим.

Отсюда, со своего места, я вижу, как тетя Таня и дядя Егор молча переглядываются. Затем тетя Таня отодвигает от себя блюдечко и выходит из комнаты. Через несколько минут она возвращается, осторожно прижимая к груди перламутровый Андрюшин баян.