Портрет-призрак - Грановская Евгения - Страница 13

• Предыдущая
• 13/49
• Следующая

Анна вздохнула.

Вот если бы у них были дети – это бы все изменило. Анна от кого-то слышала, что дети связывают супругов крепче общих интересов, привычки и даже любви.

– Вы не могли бы спустить платье с плеч? – сказал вдруг Модильяни. – Мне нужно видеть ваши плечи.

Анна вздрогнула и посмотрела на него удивленными глазами.

– Боюсь, это невозможно. Единственный способ – распороть швы.

Художник вздохнул:

– Жаль.

Он нахмурился и наклонился, чтобы смешать краски. Анна на секунду задумалась, затем поднялась с сомье и быстро сняла с себя платье. Потом прикрыла нагую грудь и снова села.

Модильяни взглянул на нее и на мгновение опешил.

– Теперь вам хорошо видно? – спросила Анна спокойно, но не без внутреннего смущения.

– О да! – сказал художник. – Но почему вы держите платье в руках? Вы боитесь, что обивка на сомье слишком грязная?

– Я…

«Какого черта!» – подумала Анна, не договорив, и решительным жестом убрала платье от груди.

– Так хорошо? – спросила она.

Амедео взглянул и улыбнулся:

– Да, намного лучше.

В следующую секунду лицо его вновь стало хмурым и сосредоточенным, а глаза – острыми, цепкими и проницательными, словно, глядя на Анну, он видел не телесную оболочку, а самую ее душу.

С каждой минутой взгляд Модильяни делался острее и пламеннее, движения – все более быстрыми и отточенными. Вытирая пот со лба, он нечаянно взъерошил волосы, и теперь – с горящими глазами, побледневшим лицом и вставшими дыбом волосами – казался Анне человеком, одержимым дьяволом.

Через час он разрешил Анне отдохнуть. Они поудобнее устроились на сомье и закурили папиросы.

– Вы мало гуляли по Парижу, не так ли? – спросил Модильяни.

– Очень мало, – вздохнула Анна. – Мой муж увлекается этнографией и все время проводит в музеях. Я предоставлена сама себе.

– Это неправильно. Вы обязательно должны осмотреть Париж. Но вам нужен хороший гид. Если хотите, я буду вашим гидом.

– Я хочу, – просто сказала Анна.

– Договорились, – кивнул Модильяни.

Они немного покурили молча, глядя, как клубы дыма расплываются в воздухе.

– Когда вы рисуете, вы делаетесь похожим на сумасшедшего маниака, – сказала вдруг Анна. – Или на пророка, на которого снизошел Святой Дух.

Модильяни кивнул:

– Так и есть. Но мой Святой Дух – это линия.

– Линия?

– Да. Линия – это главное в картине. Знаете… один мой приятель любит твердить, что линия – это совесть художника.

– Это правда?

– Ну, если учесть, что никакой другой совести у художника нет и быть не может, то да, – ответил Модильяни.

– Значит, вы считаете, что у художника нет совести?

– Я не считаю, я знаю наверняка. Главное для художника – создать иное существование, отличное от его собственного. Если понадобится кого-то убить, настоящий гений убьет, не задумываясь.

– Страшно, – сказала Анна.

Модильяни пожал плечами:

– Я не говорил, что мне это нравится. Но так есть. Художник вынужден выбирать между добродетельной жизнью и творчеством. Выиграешь в одном – проиграешь в другом. Так устроен мир.

– И эту точку зрения вы будете вбивать в головы своих детей?

Модильяни усмехнулся.

– У меня не будет детей. По крайней мере я очень сильно надеюсь.

– Вы так не любите детей?

– Дело в другом. Просто у гениев не должно быть детей. «Сын Микеланджело…» Вы слышите, насколько смешно и пошло это звучит?

– Посмотрим, что вы скажете, когда у вас будут собственные дети, – сказала Анна. – Хотя… Быть может, вы не считаете себя гением?

– Когда как, – с улыбкой ответил Амедео. – Впрочем, и у гениев бывают родственники. Я, кажется, вам еще не говорил, что одним из моих предков был великий Спиноза?

– Нет. А в какой вы связи?

– Точно не знаю. Я в подробности никогда не вдавался. Я родом из Ливорно, мой отец еврей. А фамилия наша происходит от маленького села к югу от Рима. Отец когда-то торговал углем и дровами, потом владел маклерской конторой. Некоторую сумму денег вложил в серебряные копи на Сардинии.

– Значит, у вас зажиточная семья?

Модильяни выпустил из губ струйку бледно-голубого дыма и покачал головой:

– Увы, нет. Я появился на свет в день, когда к нам явились судебные приставы забирать описанное за долги имущество. По итальянским законам имущество роженицы неприкосновенно. Пока отец отражал натиск приставов, тетки наваливали на кровать рожающей матери все самое ценное в доме.

Анна улыбнулась:

– Забавно!

– Да, – выдохнул Модильяни и вяло улыбнулся. – Однако моя мать посчитала это дурным предзнаменованием.

Некоторое время они курили молча, потом Анна покосилась на художника и задумчиво поинтересовалась:

– Значит, вы не верите в бога?

Модильяни взглянул на нее удивленно:

– Почему вы так решили?

– Вы так убежденно доказывали, что художнику все дозволено…

– Ах, вы об этом. – Модильяни грустно улыбнулся. – Я верю в бога. Но я не верю в ад… для таких, как я.

– Что это значит?

– Ну… – Он пожал плечами. – Бог ведь художник. Мы не знаем, на какие жертвы ему пришлось пойти, чтобы создать этот мир. Так что, думаю, он меня поймет.

– Значит, место всех художников в раю?

– Конечно, – ответил Модильяни так просто, что Анна не нашлась что возразить.

Он швырнул окурок на пол и раздавил его каблуком ботинка.

– Давайте продолжим. Я хочу закончить картину в несколько дней.

Анна докурила папиросу, нагнулась и сунула окурок в пустую баночку из-под растворителя. Затем спокойно сняла платье и приняла прежнюю позу.

Модильяни стал к мольберту. Взглянув на грудь Анны, он сказал:

– Если бы я стал мировым тираном, я бы запретил женщинам скрывать грудь под одеждой.

Анна представила себе, как она прогуливается зимой по Аничкову мосту в чем мать родила, и улыбнулась:

– Тротуары Петербурга были бы уставлены обледенелыми женскими статуями, выполненными в натуральную величину.

Она ожидала, что Модильяни улыбнется шутке, но он, похоже, ее уже не слышал. Погрузившись в работу, итальянец вновь превратился в священнодействующего жреца с пылающими глазами.

Николай стоял посреди комнаты, сунув руки в карманы брюк. Взгляд его раскосых глаз был задумчивым.

– Где ты была? – спросил спокойно он, глядя на Анну из-под сдвинутых бровей.

– Гуляла, – ответила Анна, сбрасывая с узких ступней тесные туфельки.

– Ночью?

– Ты же хотел, чтобы я посмотрела Париж. Вот я и смотрела.

Николай стиснул зубы так, что на худых скулах обозначились желваки.

– Ночные прогулки небезопасны, – сказал он. – В Париже много хулиганов.

– Возможно, – согласилась Анна. – Но, судя по всему, по ночам они предпочитают спать.

Анна легла на диван, закрыла глаза и с наслаждением вытянула гудящие от усталости ноги. Николай подошел и присел на край дивана.

– Ты гуляла с Линьковым? – осведомился он своим обычным спокойным голосом.

– Нет, – ответила она, не открывая глаз.

– Тогда с кем?

– С друзьями. Коля, я умираю от усталости. Давай не будем больше об этом говорить.

Несколько секунд он хмуро разглядывал ее лицо, затем вздохнул:

– Ты права. В следующий раз, когда захочешь прогуляться ночью, скажи мне. Я пойду с тобой.

– И заведешь меня в этнографический музей? – улыбнулась Анна.

Гумилеву вдруг до смерти захотелось ее поцеловать. Он наклонился и припал к ее губам. Он ожидал, что она снова заговорит об усталости, но вместо этого Анна крепко обняла его. Мгновение – и сорванное платье полетело на пол. Вслед за ним полетели брюки и рубашка, их тела переплелись. Анна запрокинула голову и хрипло задышала…

Спустя полчаса они лежали на узком диване, укрывшись пледом, и курили папиросы.

– Анна, ты знаешь, что я предоставляю тебе полную свободу действий, но не стоит этим злоупотреблять. Я волнуюсь, когда по вечерам ты не со мной.

• Предыдущая
• 13/49
• Следующая