Теория нравственных чувств - Смит Адам - Страница 30

Та необычная особенность наших чувств, вследствие которой мы не удовлетворяемся бесплодными последствиями доброго дела и в особенности добрыми намерениями и желаниями, не увенчавшимися успехом, тоже не остается без пользы. Человек был создан для деятельности, чтобы путем реализации своих способностей вызвать такие изменения во внешних обстоятельствах жизни, как его собственной, так и прочих людей, какие только необходимы для всеобщего благоденствия и порядка. Он не может поэтому довольствоваться беспечной любовью к ближним или воображать себя другом своих собратьев только потому, что в глубине своего сердца он желает им благополучия. Природа говорит ему, что он обязан пользоваться всеми силами своего тела и своей души, что он должен идти к цели, указываемой ему жизнью, и стремиться к ее достижению, если он желает удовлетворить .своим поведением самого себя и других людей и этим заслужить всю похвалу, на которую он имеет право рассчитывать. Он должен согласиться, что одни лишь добрые намерения, не сопровождаемые добрыми делами, не способны заслужить всеобщего одобрения и удовлетворить требования его собственной совести. Человек, не сделавший ничего замечательного, хотя слова и поступки его обнаруживали самые благородные, самые справедливые и самые великодушные чувства, не имеет права требовать награды, даже если бы бездействие его не имело другой причины, кроме отсутствия благоприятных обстоятельств для деятельности. Мы смело можем отказать ему и спросить его: «Что ты сделал? Какая заслуга дает тебе право требовать награды? Мы уважаем и любим тебя, но не считаем себя обязанными тебе». Неприлично, стало быть, награждать или требовать награды за скрытые добродетели, не имевшие случая обнаружиться, окружать их почестями и похвалами, хотя можно сказать, что в некотором отношении они и заслуживают их. Только божественное правосудие может наградить за них. Но было бы самым бессмысленным и варварским насилием наказывать за сердечные движения, не сопровождавшиеся никаким внешним поступком. Добрые побуждения заслуживают тем большей похвалы, чем далее отстоит проявление их от того предела, когда непроявление их уже может считаться преступлением. Злые склонности, напротив, ни в каком случае не могут быть заподозрены в чрезмерно робком, медленном и необдуманном их проявлении.

Взгляд на непреднамеренное зло как на несчастье и для причинившего его, и для пострадавшего от него человека имеет весьма важное значение. Человек научается этим уважать счастье своих ближних, бояться его нарушения даже нечаянным образом, опасаться почти животной мести против себя, если бы он неожиданно стал орудием гибели для другого человека. Подобно тому как у язычников никто не смел ходить по земле, посвященной богам, а если кто-либо нечаянно ступал на такую землю, то считался оскверненным преступлением до тех пор, пока не очистит себя известными покаяниями, и заслуживающим мщения со стороны невидимого и всемогущего существа, которому посвящена была эта земля. Таким же точно образом по мудрым законам природы счастье каждого человека считается священным для его ближнего, который не смеет посягнуть на него. Природа оградила эту священную почву от прикосновения дерзкой ноги и требует, чтобы каждое осквернение этой святыни – даже легкомысленное и необдуманное – было искуплено покаянием или вознаграждением, соответствующим оскорблению. Гуманный человек, нечаянно послуживший причиной смерти другого человека, даже если ему нельзя сделать ни малейшего упрека в беспечности, несмотря на свою невинность, все же чувствует необходимость в каком-то покаянии. Событие это он всю свою жизнь считает самым ужасным несчастьем. Если он богат, а семейство убитого человека бедно, то он немедленно берет его под свое покровительство и полагает, что на нем лежит неизгладимая обязанность благодетельствовать семейству и любить его всю свою жизнь. Если семейство это богато, то он старается выражением своей скорби и своего сожаления, внимательностью и всевозможными услугами, какие только может он оказать и какие только могут быть приятны, искупить его несчастье и смягчить, насколько это зависит от него, естественную, хотя и несправедливую озлобленность за неисправимую обиду, невинным орудием которой он был.

Страдания невинных людей, доведенных судьбой до поступка, который в случае, если бы он был преднамеренным, заслужил бы самое суровое порицание, получили воплощение в прекрасных и интересных сценах древнего и современного театра. На ложном чувстве сознания преступления основаны все несчастья Эдипа и Иокасты у греков, Монимии и Изабеллы у англичан26. Среди них нет ни одного виновного, но на всех, по-видимому, лежит обязанность великого искупления.

Однако же, несмотря на эту кажущуюся непоследовательность в наших чувствах, если человек имел несчастье причинить, без всякого намерения со своей стороны, зло своему ближнему, или если он безуспешно пытался сделать ему добро, то природа не оставляет в таком случае ни его невинности без утешения, ни его добродетели без награды. Человек прибегает в таком случае к следующей справедливой и приемлемой максиме: «Так как обстоятельства находятся вне нашей власти, то они не могут уменьшить заслуженного нами». Он обращается к твердости своего характера и к своему великодушию и старается смотреть на себя не так, как смотрят на него сейчас прочие люди, а как они посмотрели бы на него, если бы действия его сопровождались успехом или если бы суждения людей о нем были более чисты, более справедливы и, главное, более последовательны. Такое основательное мнение о самом себе поддерживается уважением к нему самых честных людей, ибо последние стараются исправить в себе ту непоследовательность в чувствах, которая является следствием нашей природы, и оценить как добродетель, обманувшуюся в своих ожиданиях, так и добродетель, сопровождавшуюся успехом и славой.

В первых двух частях этого сочинения я исследовал главным образом происхождение и причины наших суждений о поступках и чувствах прочих людей. Теперь я исследую более подробно происхождение и причины наших суждений о собственных поступках и чувствах.

Основания, по которым мы одобряем или не одобряем наше собственное поведение, по-видимому, совершенно те же, по которым мы судим о поведении других людей. Мы одобряем или порицаем его, смотря по тому, сочувствуем мы или нет побуждениям и чувствам, руководившим нами, если вообразим себя в положении постороннего наблюдателя. Итак, мы одобряем или порицаем наше собственное поведение, смотря по тому, найдем ли мы похвальными или предосудительными вызвавшие его побуждения, если станем на место другого человека и будем смотреть на себя с его точки зрения и, так сказать, его глазами. Мы не можем судить о причинах, побудивших нас к поступку или вызвавших в нас соответствующее чувство, если мы не отрешимся, так сказать, от самих себя и не постараемся посмотреть на них с некоторого расстояния. Необходимо, стало быть, взглянуть на них глазами постороннего человека и с такой точки зрения, с которой он, вероятно, посмотрел бы на них. Следовательно, каково бы ни было наше суждение о самих себе, оно непременно находится в тесной связи с тем суждением, которое существует, которое будет существовать или которое, насколько мы способны вообразить, должно существовать в других людях. Мы стараемся взглянуть на наше поведение так, как на него посмотрел бы, по нашему мнению, беспристрастный и справедливый человек. Если, став на его место, мы разделим все страсти и мотивы, руководившие им, то мы оправдаем самих себя, разделяя чувство одобрения этого судьи, которого считаем беспристрастным. В противоположном случае мы разделяем чувство неодобрения воображаемого свидетеля и обвиняем себя.