Гэбриэль Конрой (др. перевод) - Гарт Фрэнсис Брет - Страница 41
- Предыдущая
- 41/140
- Следующая
Тут Олли, одержимая желанием довести до сознания Гэбриеля, что есть истинное семейное блаженство, попыталась обнять его могучую талию своими маленькими ручками.
— Как? При всем честном народе? — спросил Гэбриель, сконфуженно разглядывая обвивавшие его ручки сестры.
— Конечно. Что же тут такого? Им хотелось, чтобы все знали, что они муж и жена.
— Олли! — вскричал Гэбриель. — Твоя невестка совсем иначе воспитана. Она посчитает это за грубость.
Но Олли бросила на брата лукавый взгляд, тряхнула кудрями и, заявив с загадочным видом: «А ты попробуй!» — удалилась в комнату миссис Конрой.
По счастью для Гэбриеля, миссис Конрой не давала ему ни малейшего повода для проявления супружеской нежности. Правда, она ни в чем не упрекала его и ни словом не напоминала о недавней размолвке, но она была с ним холодна. В душе Гэбриель был даже рад, что может не спешить с выполнением совета Олли; дни шли за днями, и его вера в мудрость сестры постепенно ослабевала. Не решаясь все же полностью пренебречь ее мнением, он однажды в воскресный день, прогуливаясь с миссис Конрой по главной — и единственной — улице Гнилой Лощины, попытался у всех на виду обнять жену за талию. То, что миссис Конрой спокойно, но весьма решительно высвободилась из его объятий, еще более усилило сомнения Гэбриеля.
— Я сделал это только потому, что ты так посоветовала, Олли; провалиться мне на этом месте, если она хоть чуточку была довольна. Даже ребята, кто был поблизости, и те удивились. А Джо Гобсон, тот просто захохотал.
— Когда же это произошло? — спросила Олли.
— В воскресенье.
Олли (встревоженно). А где ты с ней был?
Гэбриель. На главной улице.
Олли (возводя к небу голубые глазки). Нет, Гэйб, второго такого осла, как ты, свет еще не видывал!
Гэбриель (покорно и задумчиво). Должно быть, ты права, Олли.
Как бы там ни было, воюющие стороны установили между собой подобие мира, и» миссис Конрой отменила поездку в Сан-Франциско. Она, видимо, уладила в какой-то мере свои дела посредством переписки; во всяком случае, две недели подряд она с большим нетерпением дожидалась прихода очередной почты. А в один прекрасный день к ней прибыл с почтовой каретой джентльмен, играющий не последнюю роль в нашем рассказе.
Он сошел с уингдэмского дилижанса в ореоле общего поклонения. Во-первых, все знали, что он богатый сан-францисский банкир и капиталист. Во-вторых, его грубоватая энергия, цинически-панибратская манера в обращении с людьми, глубокое презрение ко всему на свете, что не имеет прямого отношения к деньгам и материальным ценностям, пуще же всего известная всем удачливость в его делах, которая, конечно, не могла быть простым везением, а скорее всего являлась результатом последовательно проводимого весьма разумного метода, — все это не могло не покорить спутников великого человека, внимавших всю дорогу его веским речам и безапелляционным суждениям. Они легко прощали ему некоторую нетерпимость во взглядах, ибо человек он был, как видно, прямой и, объясняя свою точку зрения, имел обыкновение похлопывать собеседника по плечу. Он быстро привил им свой взгляд на вещи, причем убедил их не столько логикой доводов, сколько бесспорным фактом своего преуспеяния, к которому невозможно было не отнестись с почтением. Цинические его суждения не вызывали протеста, поскольку заведомо было известно, что они нисколько не повредили ему в практической жизни. Так, все мы охотнее прислушиваемся к радикальным и демократическим идеям, когда их проповедует хорошо устроенный, зажиточный гражданин, а не уличный оратор, облеченный в фланелевую блузу и не имеющий прочного заработка. По натуре своей человек всегда не прочь отведать плод, сорванный с дерева познания добра и зла, но предпочитает при этом иметь дело с законным обитателем Эдема, а не с мазуриком, которого сторожа только что выставили за ограду.
Думаю, что приезжий, о котором идет речь, не относился к слабостям человеческим со столь великолепным презрением, как автор сих строк и — смею полагать — читатели моей книги. Если бы дело обстояло иначе, едва ли он достиг бы успеха в жизни. Подобно всякому доподлинному герою, он не сознавал своего геройства и не был способен его анализировать. Вот и сейчас, без всякого заранее продуманного намерения, не вводя никого в заблуждение относительно своих планов, но и не посвящая в них никого, он самым ловким образом отвязался от толпы своих поклонников и приступил к делу, для которого приехал.
Тут же на месте родились догадки, что этот могущественный капиталист заинтересован в процветании Гнилой Лощины. Одни утверждали, что он решил построить в поселке новую гостиницу; другие склонялись к мысли, что речь идет о прокладке прямой линии почтовых дилижансов: Сакраменто — Гнилая Лощина. Каждый спешил снабдить приезжего совершенно бесплатной информацией по любому вопросу, и он, совсем неприметно и не прилагая для того ни малейших усилий, выудил все сведения, в которых нуждался. Прогуливаясь и беседуя, приезжий изучил Гнилую Лощину во всех трех ее измерениях, ознакомился с длиной ее, шириной и высотой; вскоре он узнал все о настоящем поселка и о его будущем. Когда последние дома Гнилой Лощины остались позади, путешественник повернулся к своему провожатому:
— Что ж, я готов запросить сведения, которые вас интересуют.
— Как вы это сделаете?
— Пошлю телеграмму. Не сходите ли вы на телеграф?
На листке, вырванном из записной книжки, он набросал несколько слов.
— А как же вы останетесь один?
— Погуляю немного. Здесь, наверное, уже смотреть нечего.
— Пожалуй, что нечего. Там дальше заявка Гэбриеля Конроя.
— Богатая заявка?
— Как вам сказать? На хлеб и кашу.
— Ну хорошо. Обедаем вместе в три часа. Где и как — решайте сами. Приглашайте всех, кто может быть полезным. До свидания.
Провожатый отбыл в полном восторге от деловитости великого человека и от его щедрости.
Оставшись один, приезжий направил шаги прямо на заявку Гэбриеля Конроя. Будь он ценителем живописных видов или же подвержен благотворному воздействию природы, подобно некоторым другим, менее закаленным представителям человечества, постепенный переход идиллического пейзажа в суровую пустыню произвел бы на него глубокое впечатление. Через несколько минут, оставив раскидистые сосны позади, он стал взбираться по голому склону раскаленной, как бы сожженной солнцем горы. Вместо растительности кругом поднимались груды вулканического шлака; хрупкая почва крошилась под сапогом; нога скользила в серой пыли, так что порою трудно было сохранить равновесие. Если бы у приезжего был опытный глаз естествоиспытателя, он непременно отметил бы по многочисленным признакам вулканическое происхождение пейзажа: крутые смещения почвы, дезинтеграцию пород, наконец, застывшую каменную реку, ниспадающую черным языком вниз, в долину. Но все это, как видно, мало интересовало путешественника. Он сильно страдал от жары. Одолев подъем наполовину, он скинул сюртук и отер платком пот со лба. Впрочем, некоторые его повадки показывали, что он не впервые путешествует в горах. Поднимаясь, он два или три раза останавливался и тщательно оглядывал пройденный путь. Эта подробность может показаться не заслуживающей внимания, между тем она характеризует путника, привычного к хождению в горах; он не знает еще, что ждет его за перевалом, и готов к тому, что ему придется идти назад по старой дороге. Достигнув вершины, путешественник остановился и огляделся вокруг.
Прямо перед ним лощина, которая дала имя поселку и обеспечивала его обитателям ежегодный золотой урожай, как бы вливалась в обширную долину, густо поросшую лесом. Там в трепещущих лесных глубинах рождались бальзамические, смолистые ароматы; под лучами яростного полуденного солнца они поднимались сейчас волна за волной и наполняли воздух жарким благоуханием. В западном направлении, где каньон разрезал каменную гряду, чуть различимым облачком вырисовывались прибрежные хребты. К северу и к югу высились могучие вершины, опоясанные стройными колоннами сосен; рядом с ними черный обелиск, на котором он стоял, выглядел еще более неприютным и сумрачным. К востоку тоже уходила горная цепь; одна или две вершины вздымались далеко в небо; между ними расположились непонятные, ярко освещенные солнцем пустые пространства, какие-то белые пятна на полотне, еще не заполненные ни красочной штриховкой, ни рисунком. Путешественник знал, что это снега; на мгновение он замер с открытым ртом и застывшим взглядом, как бы завороженный зрелищем; потом, сделав над собой усилие, отвел глаза.
- Предыдущая
- 41/140
- Следующая
