Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович - Страница 44
- Предыдущая
- 44/116
- Следующая
Непосредственного отношения к деятельности каких-либо партийных организаций не имело и августовское восстание в Красноуфимском уез. Пермской губ., а равно и партизанские отряды в Осинском и Мензелинском уездах[331].
Успех лёгкого продвижения чехов и Народной армии в первые два месяца объясняется и состоянием военной силы большевиков. Лучше вооружённая, значительно превышавшая Народную армию по количеству, техническому оборудованию — артиллерией, броневиками, пароходами — большевицкая армия на Волге ещё не представляла собой серьёзной активной силы. Советской власти действительно приходилось опираться на интернациональную рать латышей, китайцев, мадьяр и добровольцев-коммунистов. Только эти части дрались хорошо. Среди бумаг Лебедева сохранилась показательная телеграмма командовавшего фронтом Вацетиса из Сарапуля в Москву 9 августа. «Бои за Казань, — сообщает Вацетис, — обнаружили совершенную небоеспособность рабочих дружин, организация каковых существовала лишь на бумаге… К вечеру шестого все рабочие боевые дружины рассеялись… Войска оказались крайне недисциплинированными… вся тяжесть обороны легла на пятый латышский стрелковый полк… Что касается русских частей, то в своей массе они оказались к бою совершенно неспособными» [с. 161]. Приводит Лебедев и другой документ, попавший в руки вождям Народной армии под Симбирском: лента переговоров по юзу Тухачевского, находившаяся в Симбирске, с матросом Пугачевским, командовавшим на линии железной дороги. «Что же, — говорил последний, и тут следовало невыразимое ругательство, — не присылаешь подкрепления. Сколько раз я тебе говорил: присылай».
«Разве же не знаешь, — отвечал другой, и следовало то же самое ругательство, — что вся моя сволочь разбегается».
Сами большевики должны признать, что известный приказ назначенного командовать фронтом «левого с.-р.» Муравьёва о прекращении гражданской войны и заключении мира с чехословаками был встречен его армией очень сочувственно [«Прол. Рев.». Кн. 75, с. 65]. Может быть, Муравьёв и образовал бы свою «левоэсеровскую поволжскую республику» в Симбирске, а затем и перешёл бы на сторону уже настоящих противников большевиков[332] — ничего принципиального в этом типичном авантюристе не было, — если бы так глупо не попался в лапы латышского отряда.
Первоначальный успех рисовал перед экспансивным Лебедевым уже в ближайшей перспективе Москву. Он недоволен, что Комуч и штаб сдерживают его пыл: «Наш единственный, но верный шанс на победу — безостановочное движение вперёд. Комуч должен быть правительством в вагоне и идти за армией в Москву, пока большевики дезорганизованы» [с. 125, 128–129]. Принцип в гражданской войне в общем, быть может, и правильный. В элементарной стратегии волжского воителя, б. лейтенанта французской службы, всё, однако, слишком упрощено: «Мы шли по Волге так же, как шли к Симбирску, т.е. оставляя вправо и влево на берегах Волги значительные отряды большевиков, не обращая внимания на то, что делалось по бокам и сзади нас, как бы загипнотизированные одной мыслью — взять Казань… Большевики, не ожидая такой необычайной дерзости, не предприняли никаких мер для нашей встречи» [Доклад. С. 39–40]. И Казань была взята вопреки прямому запрещению командовавшего войсками Чечека.
Лебедев своей экспансивностью заразил и Степанова, и Каппеля, и доблестного Швеца, самоубийство которого, столь похожее на кончину нашего Каледина, запечатлело его имя на страницах мировой истории. И тот и другой своей смертью хотели остановить начинавшееся разложение — перед одним были казаки, перед другим чехословаки. Среди освободителей Казани был и вскоре погибший под Зелёным Долом сербский майор Благотич с отрядом в 300 человек[333]. Лебедев кокетничает в своих воспоминаниях, рассказывая о письме Фортунатова в Комитет У.С. с просьбой отдать всех под суд и расстрелять для примера войскам за неисполнение боевого приказа. На победителей сыпался «град поздравлений» — от Комуча до Чечека[334]. Взятие Казани передавало новой власти сконцентрированный там значительный золотой запас. Но в действительности Казань смогла удержаться в руках Народной армии только в течение одного месяца.
Ген. Андогский, начальник Военной академии, «пленённый» в Казани, превозносивший «таланты» эсеровских стратегов, в разговоре с Зензиновым докладывал, что взятие Казани является «одним из замечательнейших событий военной истории». «Кажется, — рассказывает Майский, — он сравнивал его с взятием Очакова Петром Великим» [с. 28]. Но победа под Казанью, скорее, пиррова победа. Этого не хотели понять Лебедев и Фортунатов. «Одержанная победа пьянила им голову, и они с уверенностью утверждали, что не позже как через два месяца все мы будем в Москве» — так говорил Лебедев Майскому при встрече в Казани [Майский. С. 27]. Сам Лебедев записывал: «Сегодня ночью (4–5 августа) был заключён настоящий союз. Степанов и Каппель после моих речей о будущих походах подали друг другу руки и дали слово идти на Москву. Я… (многоточие у автора. — С.М.), а Фортунатов сидел и блаженно улыбался. Это было в каюте доктора Григорьева, недавнего приверженца Савинкова, пробившегося к нам. Милый доктор просветлел, улыбнулся и записал дату в свою книжку. Эта дата… Здесь снова решалась судьба России. Здесь из мечтаний о Москве выросла железная решимость дойти до Москвы. Как чудесно жить на свете!.. Моя мечта о Москве сбывается… Иначе и жить не стоит. Ночь эта была в Богородске на Волге» [с. 150]. Сцена, зарисованная наподобие исторической клятвы Герцена и друзей на Воробьёвых горах под Москвой, в XX веке не имеет той наивной романтической прелести, которая веет со страниц «Былое и думы». В этих строках подражания знаменитому образцу чувствуется лишь искусственность и литературная фальшь.
…«Если бы в это время обещанная помощь (со стороны союзников) нам была бы оказана, — говорил впоследствии в своём докладе Лебедев, — если бы у нас в это время было хоть два лишних полка, мы, несомненно, двинулись бы к Н. Новгороду и положение было бы совершенно иным… Но у нас не было лишних сил… [с. 47].
Если бы мы знали наверное, что те части японцев и американцев, составляющие в общем не менее 50 тыс. человек, которые высадились во Владивостоке, и не подумают прийти к нам в ближайшее время на помощь, если бы мы знали, что наш фронт предоставлен самому себе и чехам, то весьма вероятно, что мы, вместо того чтобы пробивать дорогу во Владивосток и растягиваться на протяжении 7 тыс. вёрст в глубину и 500 вёрст в ширину на одном Волжском фронте, сконцентрировали бы все свои войска, двинулись бы на Москву ещё в июле или начале августа месяца после взятия Казани и судьба России была бы иная, потому что вместе с падением Москвы рухнуло бы и влияние советской власти. Для этого марша у нас было достаточно сил, но у нас не было достаточно силы для него при условии защиты Волжского фронта и ожидания союзников, которые все не шли» [с. 49–50].
Всё это — «стратегическая» фантазия. Более уравновешенный Вольский писал Лебедеву 16 августа: «Думаю, что едва ли правильно оторвать фронт ещё дальше Казани. Сил не будет впредь сдерживать врага. Чехи истомлены. Наши молодые силы невелики и накопляются медленно». Лебедев и в комментариях 1928 г. к «дневнику» отстаивает правильность своей тогдашней позиции, причём он рисует картину, которой, как мы видим, не было в действительности.
«Демократические и социалистические силы, сгруппировавшиеся вокруг Комуча, мощные на Волге, бывшие в состоянии бросить в августе месяце все свои вооружённые части вперёд и идти в случае возможного успеха в центр России и к Москве, превращая «Волжский фронт» из гипотетического «Восточного» во фронт борьбы за немедленный захват власти, не могли этого больше сделать в ноябре 1918 г. Их связывали общая с их разноголосыми союзниками военная и административная организация и проигрыш кампании на Волге, происшедший как раз в этот период на почве обороны, диктовавшейся идеей превращения Волги в «Восточный фронт». Этот проигрыш обессилил силы демократии и окрылил силы реакции…
Всё остальное явилось логическим выводом из этой основной предпосылки. Сжатые между реакцией и большевизмом партия и руководимые ею массы прекратили вооружённую борьбу» [с. 211].
331
На Урале вообще были особые условия. «Брест-Литовский мир оказался, — рассказывает рабочий Струмилло в «Записках», также напечатанных в берлинской «Заре» [1923, № 4], — поворотным пунктом в настроении рабочих». Забастовавший Верхне-Тагильский завод, бывший цитаделью большевиков, превратился во враждебный им лагерь.
332
В приказе Муравьёв предписывал двигаться вместе с войсками Народной армии против Германии [«Воля России». VIII, с. 209]. Любопытно, что 4-й губ. съезд советов одобрил поведение Муравьёва и убийство Мирбаха [«Пролет. Рев.». Кн. 8].
333
При взятии Казани 10 чел. сербов во главе с музыкантами, игравшими «Марсельезу», привели в крепость сдавшийся им латышский полк.
334
Как легко post factum создавать легенды, видно из освещения вопроса о взятии Казани, которое начинает просачиваться уже в литературу. Лебедеву теперь кажется, что отмена Чечеком продвижения на Казань была сделана под влиянием «агентов» Алексеева и Деникина. Добровольческая армия сама первой хотела выйти на Волгу [Примечание 19; «Воля России». VIII, с. 185]. Автор книги «Чехословаки в России» (1928), русский чех Драгомирецкий, использовавший огромную литературу, но, к сожалению, не всегда в ней разбирающийся — мешала оправдательная тенденция, которая сквозит в труде, взятие Казани приписывает уже интриге Сибирского правительства [с. 182]: Сибирь-де не хотела соединения с Деникиным, которое произошло бы, если бы был взят Саратов, как желало верховное чехословацкое командование. Таким образом, г. Лебедев выступает здесь как бы в виде «агента» Сибирского правительства! А вот объективный ход событий. Вольский пишет Лебедеву 16 августа: «По нашим сведениям к Саратову приближается Алексеев, но не будет брать Саратова, если мы двинем туда свои силы» [«Воля России». VIII, с. 168]. Добр. армия была далека от принципа конкуренции в гражданской войне.
- Предыдущая
- 44/116
- Следующая
