Красная ворона (СИ) - Созонова Александра Юрьевна - Страница 60
- Предыдущая
- 60/70
- Следующая
Она сидела на плече одной из фигур, свесив босую ступню в воду, а вторую уперев в идеально круглую, как апельсин, мраморную грудь. Золотистое сари, орехово-смуглая кожа, черные глаза. Поселянка? Но что ей делать в такой дали от деревни? На туристку тем более не похожа… Мне хватило пяти секунд, чтобы понять, кто она такая.
Я замер в воде, завороженный и испуганный.
— Влюбился с первого взгляда?
— При чем тут любовь? Она была настолько иная, настолько больше всех и всего, что я знал…
— Очень красивая?
— Не знаю. Тебе, наверное, обидно, Рэна, что я не могу ее показать. Весь истратился вчера — на краснозадых обезьян и бойцовых хомячков. Но ее внешность тебя бы не впечатлила, поверь. Не Анжелина Джоли и не Мила Йовович. Дело не в красоте. Чтобы понять, что она — иная, единственная в своем роде, тоже надо быть иным. Она была обыкновенной с виду, как индийская крестьянка, и в то же время величественной, как богиня Лакшми. Грозной, как Кали, и нежной, как Парвати. Она была совершенна и гармонична — как сфера или круг. Или андрогин, столь любимый древними мудрецами.
— Помнится, когда-то ты не жаловал круги и сферы. Но что это, если не влюбленность? Не думала, что ты способен к романтическим чувствам: в молодости обходился без этого, даже в период гормонального буйства.
— Как тривиально ты мыслишь, сестренка. Когда я вынырнул у ее ног и меня озарило, кто она такая, я до смерти испугался. Она была не просто подобна мне, но — сильнее. Мудрее, старше, могущественней.
«Завидно?» Она кивнула на барельеф, с которым я так непочтительно обошелся. Я промолчал, еще не справившись с голосовыми связками, парализованными шоком. Кивнул, стараясь, чтобы вышло дружелюбно, вышел из воды, набросил на бедра клочок светлой ткани, служившей мне в жару одеянием, и присел в тени колонны.
«Страшно?» — в глазах была насмешка, на губах — улыбка сытого хищника. Она выглядела стопроцентной индианкой, но говорила не на хинди и не на английском, а на русском. Без акцента. Позже я узнал, что она могла изменять внешность — совсем как Незнакомка с моей давней картины. Правда, черты лица меняла не кардинально, ограничиваясь оттенком кожи, цветом глаз и волос, прической.
«Страшно». Хорохориться и кидать понты в данной ситуации было бессмысленно.
«Страшно подчиниться чужой воле, потерять собственную индивидуальность? Или вдребезги разбить представление о самом себе?» Усмешка стала язвительнее и тоньше.
«Страшно не найти нужного языка с такой, как ты. А потом грызть локти в бессильной досаде, что упустил небывалый случай».
Она рассмеялась. Покачала ступней, вызвав гроздь хризолитовых брызг. Прозвенела ожерельем из старых монет на смуглой шее. «Знаешь, кто ты?»
Я не ответил, посчитав вопрос риторическим.
«Ты подросток. Отовсюду углы торчат, куда ни ткни — локоть или коленка. Мальчишка, возомнивший себя могучим творцом, демиургом. Не рано ли?»
Я пожал плечами, стараясь хранить невозмутимую мину. «Даже если и так — разве этот мир творился не такими же неопытными подростками? Вот и вышло местами неумело и кособоко, а местами — классно».
«Неумело и кособоко? В чем именно кособокость?»
«О, сколько угодно! Особенно это касается людей. Еще лет в пятнадцать я задумался: отчего человек устроен так некрасиво, нерационально и унизительно? Системы пищеварения, выделения и размножения — хуже некуда. Двадцать метров осклизлых кишок, плотно упакованных в живот, необходимость несколько раз в день выпускать из себя некрасивые субстанции. Если б я конструировал гомо сапиенс, мое творение питалось бы водой и солнцем, чистейшим белым песком и голубой глиной, а на выходе поставляло бы самоцветы или фарфоровые безделушки. Размножение перестало бы походить на судорогу агонии, я сделал бы этот акт красивым — вроде танца, или пантомимы, или художественной гимнастики».
«Фарфоровые безделушки — дивно! — рассмеялась она. — Но сложно: нужен обжиг».
«Согласен на пластилиновые. Но телесные недоработки — мелочь в сравнении с психикой. Только юные недоумки могли состряпать столь противоречивое создание: ненависть и садизм — доброта и самоотдача, грязная похоть — благоговение, животная тупость — гениальность… Лучше б они ограничились минеральным и растительным мирами. Там удачные находки и остроумные решения встречаются чаще».
«Осенние листья, горные пики…»
«Папортники и озера, снежинки и друзы хрусталя… Долго перечислять. Но все это я к тому, что для творчества нужно дерзание, нужно быть крези, а эти качества проходят с возрастом. Мудрые старцы не творят, а лишь занудно учат, тряся бородами и шамкая беззубыми деснами».
«Не видишь разницы между беззубым старцем и зрелым мужчиной, опытным мастером? Творить набело — а не эскизно, можно лишь повзрослев. Иначе вы бы наворотили такого!»
«Ты, видимо, и есть такая взрослая тетенька, опытная мастерица? Потому и выбрала назидательный тон? Предупреждаю: даже в сопливом детстве терпеть не мог, когда со мной говорили свысока. Об этом знали и гувернеры, и учителя, и родители. Чревато!..»
Она вновь рассмеялась, искренне и заливисто. «Какой забавный! Ершистый, огрызается… Ты чуть не ошпарил меня самолюбивой злостью. В смеси со страхом. Вот уж поистине красная, импульсивная ворона!»
Я и вправду разозлился — ты же знаешь, как меня задевает снисходительный тон. Но посчитал, что сумел спрятать злость и обиду за иронией. Оказывается, не сумел. «Ворона давно не красная. Она радужная. Порой напоминает жар-птицу — когда меня искрит от вдохновения. Может быть белой или даже прозрачной, как воздух. А может — зеленой, голубой, лиловой. На выбор!»
«И давно она была прозрачной?»
«Месяц назад. Я обитал тогда на вершине пятитысячника, к северо-западу отсюда. В горах всегда становишься прозрачным. Эго умирает…»
Она бросила на меня внимательный взгляд, пригасив улыбку, и я продолжил: «…Охватывает свобода, та самая — совершенная и невесомая, когда уже не хочется никого удивлять, эпатировать или ударять. Когда нетрудно следовать фразе «подставь правую щеку» — и не так, как поступают считающие себя христианами: сжав зубы, пересиливая свою натуру и в глубине души желая обидчику «раскаленных углей на голову», как выразился апостол Павел…»
Я говорил и говорил — меня понесло. Она слушала, опустив лицо, прикрыв глаза длинными и жесткими, как у всех индианок, ресницами. Ни зрачков, ни губ я не видел и потому мог льстить себе, что она серьезна, что насмешливая улыбка не вернулась.
«…Без насилия над собой, без ответной злобы. Чужая агрессия проходит насквозь — как в одной песенке: «дождь проходит сквозь меня», «свет проходит сквозь меня» — и, не встречая сопротивления, сходит на нет, утекает в песок. Там, на вершине, собственные резкие и страстные поступки кажутся глупыми детскими выходками…»
«Вроде сожжения дома?»
«Да. Его сжигал глупый и самовлюбленный подросток. Запалила своим пером огненно-красная уязвленная ворона».
«А на вершине пятитысячника восседал мудрец в белоснежных одеждах. Парила чистая до прозрачности птица. Но отчего тогда прозрачная птица снова обрела яркое оперение и резкий голос, спустившись с высот сюда, на эти развалины?» Она подняла глаза: вместо сочувственного понимания, что я ждал — та же насмешка!..
«Странно, что ты спрашиваешь! Оттого, что без эго — страстного, бьющего через край — невозможно творить. Никогда не мечтал стать святым или просветленным. Но творил и выдумывал, сколько себя помню».
«Имела счастье видеть твои творения: слонов в ярких разводах, от которых шарахаются их жены и дети, клыкастых птиц, чьи огромные зубы мешают им ловить насекомых, кувыркающихся в воздухе мартышек. Ты знаешь, что через три-пять дней слоны линяли, мартышки теряли крылья, а попугаи с облегчением переставали клацать зубами?»
«Да. Именно поэтому я позволял себе шалить, не просчитывая последствия».
«А сколько жили твои дожки или лесная нечисть — как только ты переставал о них вспоминать?»
- Предыдущая
- 60/70
- Следующая
