Куба — любовь моя - Свет Жанна Леонидовна - Страница 19
- Предыдущая
- 19/22
- Следующая
Я нашла нужное здание, пропуск уже был готов, и меня провели в просторный кабинет, где сидели москвич и два местных гэбиста — оба в форме. Один был похож на актера Прокоповича, я даже удивилась, насколько, оказывается, внешность артиста была типичной для гэбиста — не зря он их, обычно, и играл. Второй был огромен, толст и вид имел отталкивающий.
Все они затеяли со мной игру в хорошего и плохого следователя, и мой страх, неожиданно прошел. Я отвечала на их вопросы о себе — как и где живу, какая семья, почему оставила учебу, чем больна. Даже спросили, нет ли температуры и вызвали медсестру, которая измерила мне давление и поставила градусник. Вот тут я испугалась вновь. Мне пришло в голову, что проверяют состояние моего здоровья, чтобы удостовериться, смогу ли я выдержать пытки. Глупо, конечно, но я ждала от них чего угодно, и, не зная, чего ждать, ждала, на всяких случай, самого худшего.
Температуры у меня не было, медсестра ушла, вопросы возобновились и потихоньку начали касаться моего мальчика. Сколько времени я его знаю, где познакомились, не ври, мы все равно все узнаем, что он тебе писал в письмах, это все, ты хорошо поняла, что не нужно нас сердить, а он только по почте тебе писал, может быть, передавал с кем-нибудь письма для тебя, никто к тебе не приходил в Москве от него, а дома, ты врешь, мы это видим, имей в виду, выгораживая его, ты вредишь себе и своей семье.
Я понять не могла, что они хотели услыхать от меня. И вдруг тон сменился. Ах, ты любишь театр, что, и в студии училась, какая молодец, я тоже театр люблю, тоже в самодеятельности участвовал в молодости, сейчас времени нет, но монолог Гамлета прочесть могу — хочешь? Монолог Гамлета шел его туше, как корове седло, он нависал надо мной, тряс руками, волосы упали ему на вспотевший лоб. И вдруг он сказал совершенно будничным голосом, что я сейчас отправлюсь на квартиру к своему парню, сделаю вид, что приехала к нему в гости, а дальше буду с ним встречаться и разводить на антисоветские разговоры. Как это — какие? Я что, не знаю, что такое антисоветчина? Я — честно — не знала. Вся моя антисоветчина укладывалась в анекдоты о членах правительства, да и то я не знала половину людей, о которых эти анекдоты рассказывались. То есть, я знала фамилии, но их должности оставались для меня загадкой — я была не в состоянии их запомнить.
Мне сказали, чтобы я не играла дурочку, что все знают, какие бывают антисоветские разговоры. А вот я не знаю, и откуда мне их знать, если я их никогда не вела и не веду? Как это — о чем разговариваем? О книгах, театре, кино — я хочу во ВГИК поступать, технический ВУЗ был ошибкой, о жизни… Так-так-так, а что именно — о жизни? Ну, мы хотим быть известными людьми. Он станет поэтом, которого все будут знать и читать, я буду артисткой, буду играть в кино. Мне в театре играть меньше нравится — по нескольку лет один и тот же спектакль, скучно, в кино лучше, интереснее — сыграл роль один раз и все, и она тебе не надоест, а в театре… Тут меня прервали и сказали, что все это хорошо, раз я на самом деле дура, а не представляюсь ею (а что еще я делала?), то, может быть, оно и лучше: мне будут говорить, о чем я должна разговаривать с парнем, а я должна буду докладывать, что и как он мне отвечал.
Я не стану писать о том, какое потрясение испытал мой очкарик, увидев меня. Для любой женщины подобный момент, случись он в ее жизни, стал бы самым дорогим воспоминанием, но мне не было суждено испытать радость при виде радости его. Меня раздирали стыд, горечь, отчаяние. Я понимала, что обманываю самого дорого своего человека, а значит, все, общего будущего у нас с ним больше нет и быть не может, и единственное, что я могу сделать для нас — это наврать гэбухе, как можно больше. Я решила не говорить ему, зачем я здесь, на самом деле — мне не хотелось портить ему радость встречи. Со мной все уже было ясно, у меня было все сломано, так пусть хоть у него не останется грязных впечатлений от нашего свидания.
Приняв это решение, я успокоилась окончательно, и на ближайшую неделю моя жизнь приобрела следующий распорядок: утром я завтракала в гостиничном ресторане, выпивая такое дикое количество томатного сока, что официант — всегда один и тот же — уже не спрашивая меня, приносил сразу кувшин сока, чтобы не таскать по одному стакану. Он же следил, чтобы я за столом всегда была одна, он же расспрашивал меня, кто да что и зачем, а также — почему. Я отвечала ему заученными фразами, не понимая, на черта ему знать, кто я такая, и относя его расспросы на счет любопытства, хоть и несколько назойливого, но понятного в провинции: одета я была странновато по здешним меркам — одна мужская шляпа чего стоила, — но я всю жизнь любила и носила мужские шляпы и выглядела всегда странно из-за них.
После завтрака я шла в комитет и там выдавала им очередную порцию вранья о наших с очкариком беседах. В этих отчетах я старательно лепила образ, и не человека даже, а фигуры, вырезанной из агитационного плаката — с комсомольским билетом вместо сердца, уставом вместо мозгов и моральным кодексом строителя коммунизма вместо мужского достоинства.
Сцены при этих моих отчетах разыгрывались самые дикие. Конечно, они понимали, что я вру, конечно, они видели провал своей затеи, но у них была какая-то, тогда еще не понятная мне, цель, и они упорно старались заставить меня сделать то, что было им необходимо для достижения этой цели.
Приемы они использовали старые, о которых я и читала, и слышала от бабушки. Меня оставляли одну в кабинете на долгое время, при мне вызывали автозак с конвоем для отправки меня в камеру, не выпускали в туалет и не давали пить — только не били, и это было ярким подтверждением того, что времена, все-таки, изменились, как бы эти люди ни пытались сделать вид, что все по-прежнему. Один раз меня даже куда-то возили в автозаке, но, повозив полчаса, вернули в обрыдший кабинет, где неожиданно накормили шоколадными конфетами.
Я решила не терять время и силы на разгадывание логики их поведения, отвечала, когда спрашивали, молчала, когда молчали они, давали конфету — брала, не давали пить — не просила. Всю первую половину дня я проводила в этих мучениях, потом заканчивались занятия в университете, мальчик освобождался, и начинались мучения другого рода.
Я старалась утащить его гулять, подозревая, что номер прослушивается, а ему, наоборот, хотелось посидеть в чистой нарядной комнате: жил он в частном доме деревенского типа с удобствами во дворе, и жила их там большая компания — хозяйка дома таким образом зарабатывала себе на жизнь, потому что у университета общежития не было, и все иногородние студенты жили по частным квартирам. В номере были удобные кресла, ковер, приглушенный свет, теплая и чистая ванная… Я мотивировала тем, что мне нужен свежий воздух, что в Сумгаите одна химия, так я хоть здесь подышу чистым воздухом, это ведь так необходимо моим легким. Этот аргумент срабатывал неизменно, тем более что кашляла я все сильнее, и думала, что, наверное, процесс в легких развивается, раз кашель усилился. Мальчик кашля моего слышать не мог спокойно и проговорился мне как-то, что плакал, читая «Три товарища», но ни за что не хочет плакать по такому же поводу в жизни.
Мы убегали на улицу, а там, куда бы мы ни шли, всегда в поле моего зрения маячил кто-нибудь, кого я видела в здании комитета. Я думаю, они делали это нарочно, чтобы показать мне: за нами следят, нам не скрыться.
Мы с ним были такими детьми еще, что даже свобода, отсутствие контроля взрослых и наличие комнаты, ничего не изменили в наших отношениях, кроме того, что мы начали целоваться. Я переживала при каждом поцелуе двойственное чувство. С одной стороны, это было здорово — целоваться с тем, кого любишь, но с другой — я ощущала себя проституткой, которую КГБ подкладывает под человека, которого ему надо разоблачить. Все окутывалось горечью понимания: каждый день мог стать последним, нас или, наконец, арестуют, или отпустят, и мне предстоит уехать и больше никогда с мальчиком не увидеться.
- Предыдущая
- 19/22
- Следующая
