Сестра милосердия - Воронова Мария - Страница 37

• Предыдущая
• 37/72
• Следующая

Щелчком он раскрыл перед ней дешевый солдатский портсигар.

Элеонора прикурила, рассеянно поблагодарив.

– Еще раз прошу прощения, – сказал чекист, – это позорное явление мы искореним. Революционное правосудие надо делать чистыми руками.

– Что ж, желаю удачи.

– Не надо думать, что это сойдет им с рук! – чекист ходил по кабинету и энергично рубил воздух ладонью в такт своим словам. – Закон надо соблюдать! Никому не позволено насиловать и грабить, а большевик, который думает, что у него есть особые права, в сто раз хуже любого врага! Ваши обидчики не останутся безнаказанными, это я вам даю слово коммуниста.

Элеонора затянулась и медленно выдохнула дым, наблюдая, как он поднимается к потолку.

– Мы будем их судить закрытым трибуналом. Думаю, расстрел им обеспечен. Я смогу устроить, чтобы вы присутствовавали при исполнении приговора.

Она покачала головой.

– Послушайте, – продолжал чекист, – я признаю, что по нашей вине, из-за того, что в рядах наших сотрудников затесались черт знает кто, вы так страшно пострадали. Я понимаю, что это значит для женщины…

Чекист замялся и опустил глаза.

– Не беспокойтесь об этом, – сказала Элеонора.

– Да, исправить уже ничего нельзя, но мы сделаем так, чтобы вы почувствовали себя отмщенной. Вот вам бумага, просто напишите, как все было.

Элеонора покачала головой.

– Что такое? Вам трудно писать?

– Нет.

Чекист вдруг склонился к ней так, что его лицо оказалось совсем близко. Она прочла в его глазах… участие? Нет, не может быть!

– Представляю себе, – начал он очень мягко, – что вы сейчас чувствуете. Может быть, позор, хотя это совершенно зря. Это все равно как если бы солдат чувствовал себя опозоренным, получив рану в бою. Но у вас, женщин, свои резоны, и спорить с вами я не стану. Просто обещаю, что все останется в тайне. Вас не вызовут в трибунал, достаточно будет вашего письменного заявления и моего свидетельства. Никто не заставит вас заново вспоминать то, что вы пережили сегодня. Если честно, я сам пристрелил бы этих мерзавцев, но закон есть закон. Поэтому ваше заявление необходимо.

– Может быть, вы боитесь, что вас не станут слушать, – продолжал чекист после паузы, – потому что вы классовый враг? Ничего подобного! С этим мы отдельно разберемся, а подонки жизнью ответят за то, что обидели вас. Пишите и ничего не бойтесь.

– Я не боюсь, – сказала она глухо, – но писать ничего не стану. Достаточно, если вы выгоните их из ЧК.

– Простите?

– Слишком много крови. Меня расстреляют, это дело решенное, но я никого не хочу тащить за собой.

Чекист шумно вздохнул и снова принялся нарезать круги по кабинету.

– Неужели вы не хотите возмездия? Я ведь говорю не про самосуд, а про законное возмездие.

Элеонора засмеялась:

– Ваш закон хуже любого беззакония.

Чекист отмахнулся, видно, слышал еще не такие речи.

– Не будем отклоняться от темы. Во-первых, вас не приговорили к расстрелу, во-вторых, не думайте, что ваше заявление как-то скажется на вашем деле. Я лично прослежу, чтобы приговор был справедлив. И, ясное дело, ваша честь не пострадает. Поэтому смело пишите.

Она покачала головой.

– Да что такое! – чекист, кажется, рассердился.

– Я не хочу ни мести, ни возмездия.

– Вы их простили, что ли, я не понял?

Элеонора задумалась:

– Простила? Не знаю… Но пока человек жив, он может спасти свою душу. И я помолюсь, чтобы Господь помог им. Знаете, если я смогу простить этих людей, это принесет мне настоящее утешение.

– Что за толстовство! Поверьте, мужчина, который берет женщину силой, безнадежен.

– И все же Господь лучше разберется, что с ними делать, чем мы с вами и ваш прекрасный трибунал.

– Дикость! Просто дикость! – фыркнул чекист. – В конце концов обойдусь и без ваших показаний. Караульные подтвердят.

Она вскочила:

– Нет, пожалуйста! Остановитесь! Знаете что?

– Что?

– Меня обвиняют в измене Родине и в связи с какими-то зарубежными белогвардейскими организациями!

– Вот как? И какими же?

Элеонора поморщилась:

– Не помню. Следователь говорил, но я не запомнила. Русское собрание, кажется, или что-то наподобие. Ах, не важно! Главное, что по таким обвинениям расстреливают. А раз так, я имею право на последнюю просьбу. Вы, я вижу, человек благородный и понимаете, что последняя просьба – это святое. Моя просьба – не трогайте этих людей. Просто увольте, чтобы другие женщины не пострадали, как я.

Хозяин кабинета долго молчал. Снова достал портсигар, и оба закурили. Сидели, Элеонора на стуле, он на уголке массивного письменного стола, выдыхали дым и смотрели в ночь за окном. В стекле отражались худая фигура чекиста, и Элеонорино лицо, и стеллажи с бумагами.

– Слушайте, у вас такая огромная шишка на лбу, – чекист наконец нарушил молчание, – я вам дам хоть пятачок.

Он подошел к висящей в углу кожанке, долго рылся в ее карманах и наконец выудил монетку.

– Вот, удачно завалялся. Как вернетесь в камеру, обязательно приложите.

– Спасибо.

– Ну, если передумаете, милости прошу. Я буду следить за вашим делом. Кстати, назовите ваше имя.

Элеонора представилась, и караульный отвел ее в камеру.

Старушки очень обрадовались ее возвращению. Следуя «камерному» этикету, они не стали расспрашивать ни о чем. Элеонора вытянулась на своих нарах, и Елизавета Ксаверьевна дала ей воды. Анна Павловна намочила полотенце и приложила к ее шишке.

– Слава богу, вы живы, моя девочка, – сказала она тихо и вдруг поцеловала Элеонору в щеку.

«Если бы ты знала, что со мной сделали, навряд ли ты бы сказала так, – горько подумалось Элеоноре, – и целовать меня ты бы не стала…»

На душе было пусто и мерзко, как в заброшенном доме. Лучше бы они меня убили, а не осквернили… А они бы и убили, не помешай этот чертов чекист. Сейчас бы все уже закончилось…

Мысли текли, не вызывая в ней никаких чувств. Ни страха смерти, ни обиды, ни жажды мести. Эти люди, что так унизили ее, убили в ней женщину, они были всего лишь орудием вырвавшегося на волю зла. Как вражеский снаряд. Она не помнила даже их лиц.

Она испытывала только глухую ненависть к себе самой и к собственному телу. Почему она оказалась так слаба? Почему ее послушное сильное тело так подвело ее? Почему она не смогла хотя бы погибнуть, если уж защититься было нельзя?

А теперь уже поздно. Бог разрешает самоубийство, только когда насилие еще не совершено. А если ты смалодушничала, то свершившееся насилие становится уже ношей, которую ты обязана нести до конца.

Ты должна была расколоть себе голову об этот стол, как только поняла, что с тобой собираются делать.

Элеонора вздохнула и прислушалась к себе. Ощущение такое, будто душу обкололи новокаином. Ничего, завтра заморозка отойдет и будет больно. А сейчас…

Она покосилась на старую деву. Та, сцепив руки в замок, медленно делала наклоны в стороны. Элеонора знала, что это заключительное упражнение.

– Елизавета Ксаверьевна, – тихонько попросила она, – если вы не очень устали и не собираетесь спать, расскажите, пожалуйста, дальше ваш роман.

Видно, она все же сильно ушибла голову. Вместо сна приходило болезненное забытье, она проваливалась в него, как в яму, и быстро, как от толчка, просыпалась. Гематома на лбу налилась и дергала при каждом движении. Мысли путались, иногда казалось, что она уже умерла, просто ее душу еще не успели забрать.

Но все же оказалось, что она спит, потому что ее разбудил привычный лязг двери. Женщины подхватились – неужели они проспали завтрак?

Но в окошке темнота, это ночь или совсем раннее утро.

– Львова, с вещами, – скомандовал контролер.

Она быстро собрала свои нехитрые пожитки. Насчет сухарей и сахара разразилась небольшая баталия. Головина и Шмидт настаивали, чтобы она взяла продукты с собой, а Элеонора не соглашалась. Ей удалось одержать победу только с помощью жульнического приема: забросить мешок с едой обратно в камеру, когда она сама уже переступила порог.

• Предыдущая
• 37/72
• Следующая