Сестра милосердия - Воронова Мария - Страница 30

• Предыдущая
• 30/72
• Следующая

У одной из них солдат приказал остановиться и окликнул часового, который мечтательно курил где-то вдалеке, в самом конце длинного коридора.

Лязгнула щеколда, и Элеонору водворили в ее новое обиталище. Камера оказалась очень маленькой, насколько она смогла рассмотреть в темноте (она сама попросила надзирателя не включать свет, чтоб никого не тревожить). Наверное, при прежнем режиме это была одиночка, но теперь стояли двухэтажные деревянные нары. Единственное свободное место оказалось во втором ярусе, Элеонора быстро туда забралась, шепотом извинившись за беспокойство.

На грубых занозистых досках лежали тюфяк и одеяло, естественно, никакого белья. Тюфяк был жидко набит какими-то комьями, как говорят врачи, «каменистой плотности», а одеяло оказалось вполне приличным. От постели раздавался явственный запах лизола и карболки, противный, но для нее почти родной. Элеонора приободрилась: значит, здесь худо-бедно соблюдается санитарный режим. Она легла, положив свой мешок под голову, и глубоко вдохнула душный и немного затхлый воздух камеры.

Вот и кончилась жизнь, буднично подумалось ей. Неужели еще неделю назад она каталась на лыжах и мечтала о любви? Да, мышцы еще болят от непривычных упражнений, а кажется, что это было очень давно и вообще не с ней.

Что ждет ее впереди, какие мучения? И хватит ли сил все перенести?

Она прислушалась. Кажется, все спят. Подселение новой арестантки – не такое событие, чтоб ради него жертвовать ночным отдыхом. Наверное, тут постоянно то приводят, то уводят, то вызывают на допрос. И ей лучше всего будет сразу приспособиться к новому ритму. Раз ночь, надо спать. Реальность и так достаточно страшна, чтобы еще терзать себя мрачными предчувствиями.

Целых три дня ее никуда не вызывали. Элеонора познакомилась с товарками по несчастью и, насколько возможно, освоилась в камере.

Помещение было длинное и узкое, с маленьким окошком под самым потолком. Грязно-серые стены испещрены узорами, как природными трещинами, так и рукотворными. По содержанию надписей становилось понятно, что здесь бывали не только женщины и не только политические. Потолок весь черный, то ли в саже, то ли в копоти. Пол неровно выложен метлахской плиткой. За хлипкой фанерной ширмой находились раковина и туалет. Канализация, на удивление, работала, и трубы периодически напоминали об этом страшным ревом.

Распорядок был такой, как в первые годы в Смольном институте. Там тоже был ранний подъем по сигналу, умывание ледяной водой и скудная еда. Камера даже выгодно отличалась от дортуара теплой, хоть и душноватой атмосферой. В огромном зале, где спали воспитанницы, большую часть года холод стоял такой, что, вылезая из-под одеяла, девочки мгновенно покрывались гусиной кожей.

После подъема и уборки в камеру приносили кашу с хлебом. Его нужно было распределить на весь день. Днем давали некую жижу, в которой обнаруживались то клеклые листы капусты, то рыбьи хребты и непременные зерна перловки. Подруги по заключению называли это блюдо «баландочкой». Вечером разносили кипяток. Что ж, на воле Элеонора питалась немногим лучше.

С соседками ей удивительно повезло. Их было трое, и все политические, ее круга. Самой старшей, Анне Павловне Головиной, Элеонора даже была представлена на одном из вечеров Ксении Михайловны. Но эта великосветская дама не припомнила ее, так что пришлось знакомиться заново. Головиной выпала поистине трагическая судьба, в Первую мировую и Гражданскую войну она потеряла мужа и пятерых сыновей и осталась совсем одна. «Неужели Бог послал ей недостаточно испытаний? – горько думала Элеонора, глядя, как эта очень немолодая, но еще красивая женщина убирает волосы в сложную прическу. – Зачем еще тюрьма? Невозможно представить, чтобы она была опасна для революции. Или утаила драгоценности от экспроприации? Просто абсурд! Потеряв семью, разве будешь хлопотать о ценностях?»

Анна Павловна держалась любезно, но замкнуто. Кроме обычных вежливых фраз и ничего не значащих слов о погоде (основанных на наблюдении за кусочком неба в окне), Элеонора услышала от нее только жалобу, что ей не позволили взять свою рабочую корзинку.

– Не представляю, кому повредит, если я буду вышивать или чинить одежду. Я совершенно не могу сидеть с пустыми руками.

Когда кто-то начинал говорить об обстоятельствах своего заключения, Анна Павловна сразу обрывала эту тему. «Дорогие дамы, сейчас каждое наше слово может стать оружием в руках врага. Помните, молчание – золото».

Элеонора не сразу поняла, почему нельзя говорить о своем деле, ей хотелось посоветоваться с более опытными сиделицами, но позже она оценила мудрость Головиной. Существуют так называемые «наседки», которые передают следователям услышанное в камере. Разумеется, в их камере все были люди благородные, но как знать, если слово, сказанное тобой в кругу товарок, вдруг вернется к тебе от следователя, не станет ли это поводом для подозрений и напряженности… Потом, если они привыкнут откровенничать, то не сдержатся, когда появится настоящая «наседка». Как говорит восточная пословица, «держи свой дом на замке и не говори, что сосед вор».

Впрочем, общие советы ей охотно давали. Будучи самой молодой в камере, Элеонора активно взялась за работу. Она убирала, мыла пол и чистила туалет. После еды мыла всю посуду, если можно так назвать жестяные миски и кружки. Это было лучше, чем сидеть без дела и грустить.

– Мы с благодарностью принимаем вашу заботу, – сказала ей соседка по верхним нарам Елизавета Ксаверьевна Шмидт, – но не вздумайте делать так, если окажетесь в лагере. Там ваша любезность будет считаться проявлением слабости и страха и послужит только поводом для оскорблений и унижений. Там полно всякого сброда, который способен понять все что угодно, кроме хорошего к себе отношения.

А когда Элеонора удивилась, почему ее не допросили сразу, дамы объяснили, что это здесь обычная тактика. Нечто вроде расстойки теста. В неведении человек припомнит самые мелкие свои грешки, а потом расскажет следователю то, о чем тот и знать не знал. «Поэтому, милочка, лучше не думайте о прошлом».

Елизавета Ксаверьевна была старая дева. По ее подтянутой фигуре и суховатому некрасивому лицу Элеонора затруднялась определить возраст, но не меньше пятидесяти лет точно.

Дам такого склада Петр Иванович называл тевтонскими рыцарями. У этой рыжеватой блондинки с веснушками были небольшие серые глаза и высокие скулы, однако все портили широкий приплюснутый нос и большой тонкогубый рот. Но, несмотря на сильное расхождение с канонами женской красоты, Елизавета Ксаверьевна была очень привлекательна благодаря открытому смелому взгляду.

Соблюдая правила, Шмидт не говорила, за что сидит, но Элеонора легко могла предположить, что она не просто жертва режима, а действительно боролась против советской власти.

Елизавета Ксаверьевна была очень педантична, скудные пожитки на ее нарах лежали в строго отведенных местах. Дважды в день она проделывала головокружительную зарядку, а днем обязательно устраивала себе прогулку по камере.

Больше всего она переживала о своей собачке Микки. Застигнутая врасплох неожиданным арестом, Елизавета Ксаверьевна вынуждена была оставить собачку на попечение соседей в обмен на разрешение брать любые ее вещи.

Теперь она сомневалась, сдержат ли эти люди свое обещание.

– Вы не представляете, милая, какое это существо, – говорила Елизавета Ксаверьевна, – столь самоотверженную преданность нелегко найти даже среди собак. Мы с ней были неразлучны. Как она перенесет мое отсутствие? Я очень волнуюсь, что она не станет есть от тоски, пусть даже соседи и окажутся честными людьми. В прежние времена мы каждое утро ходили в мясной ряд и покупали три четверти фунта парного мяса. Сама я с детства в еде неприхотлива, но Микки получала все самое лучшее. Потом, когда началась эта катавасия, все изменилось. Пришлось кормить ее кашей на костях и мясными обрезками. Но вы не поверите, ни слова упрека!

Элеонора мягко улыбнулась. Было что-то очень трогательное в том, что Шмидт говорила о своей собаке, как о человеке.

• Предыдущая
• 30/72
• Следующая