Сестра милосердия - Воронова Мария - Страница 27

• Предыдущая
• 27/72
• Следующая

Милая моя Элеонора, я не прошу тебя заботиться о моих родителях. Я знаю, они слишком гордые и сильные люди и до последнего будут справляться сами. Насколько я знаю маму, слишком явное участие может даже показаться ей оскорбительным. Знаю и то, что ты и без моих просьб сделаешь для них все возможное и невозможное. Просто попробуй хоть немного заменить им меня. Заглядывай к ним почаще и запросто, рассказывай о своих делах, а когда выйдешь замуж и у тебя появятся дети, позволь маме с папой участвовать в их воспитании, как если бы это были их родные внуки.

И еще одна просьба, совсем деликатного свойства. Сейчас человек из Красного Креста передает письма через барона Шварцвальда, но если этот канал вдруг закроется, нельзя ли связываться непосредственно с тобой? Передавать письма родителям слишком опасно. Прошу тебя, дорогая сестра! Мне больше некому довериться.

Ты, верно, думаешь, что я написала тебе только ради этого. Нет и еще раз нет! Я очень тоскую по тебе, по твоей прямоте и надежности. Мне так не хватает твоего несгибаемого духа! Иногда я думаю, что если кто и смог бы уговорить отца остаться с нами, так это ты. Тебя бы он послушался. И, засыпая, я иногда позволяю себе помечтать, как мы живем в нашем поместье, всей семьей собираемся за чаем в малой гостиной.

Ты, мне кажется, увлекаешься верховой ездой, мама муштрует всех местных дам, а отец занят научными трудами. Он сидит в кабинете, зарывшись в книги, а дети притаились в уголке, как я когда-то, и завороженно смотрят, как медленно планирует с письменного стола лист черновика… Наблюдать работу его мысли интереснее всех игр: как он хмурится, грызет кончик пера, потом резко поднимает палец кверху, как бы ставя своей идее восклицательный знак, и стремительно начинает листать огромный том. Мелькают удивительные картинки: скелет, череп, кровеносные сосуды, – но детям не страшно, они смотрят во все глаза. А потом прихожу я с крепчайшим чаем, по-русски, в серебряном подстаканнике.

Теперь этому не бывать…

Нужно смотреть правде в глаза, скорее всего, мы никогда больше не увидимся, но ты все же не забывай меня, дорогая Элеонора».

Отложив письмо, Элеонора задумалась. Она питала к сестре нежную, но, в сущности, неглубокую привязанность, тут Лизу не подвело женское чутье.

Стыдно признать, но она совсем не скучала по Лизе, только сочувствовала Архангельским, что они разлучены с дочерью.

Кажется, сейчас ей интереснее было бы общаться с товарищем Катериной, чем с собственной сестрой, как ни кощунственно это звучит.

Лиза – просто мать семейства, а они с Катериной – настоящие валькирии, пусть и по разные стороны баррикад. Это так, невесело усмехнулась Элеонора, тут с Лизой не поспоришь даже из скромности. Только вот чья жизнь важнее, которая потянет больше на неведомых живому человеку весах, моя или Лизина? Она необходима своему мужу и детям, является центром их существования, а я… Кому какой толк от моего геройства? Пусть я прямая и надежная и тысячу раз такая настоящая героиня, как пишет Лиза, но ведь до этого никому нет дела! Если я завтра умру или исчезну, этого никто не заметит. Может быть, Архангельские немного погорюют, но и только.

Если прибегнуть к аллегории, моя жизнь – сухая схема, а Лизина – настоящая картина, наполненная красками нежности и любви. Или, продолжая логический ряд, моя – скелет, а Лизина – живое тело.

На маленькой спиртовке Элеонора приготовила себе чай. Эта странная жидкость, заваренная на травах Ксении Михайловны, обычно хорошо утешала ее. А когда становилось особенно грустно, помогала папироса, которую она выкуривала в открытое окно, сидя на подоконнике. Редко затягиваясь, она смотрела, как дымок поднимается в пасмурное небо, как снуют прохожие по серой мостовой, а в окнах дома напротив то загорается, то гаснет жидкий желтый свет.

Почему так получилось, что она совсем одна? В бытность воспитанницей Смольного она часто слышала наставления от классной дамы, что ей следует прилежно заниматься, чтобы окончить курс первой по всем предметам. Чтобы сделать хорошую партию, нужны красота, приданое и связи, а ничего этого у Элеоноры, увы, нет. Поэтому, мадемуазель Львова, готовьтесь жить своим умом. Дай бог, чтобы я ошибалась, но чудеса происходят так редко, моя милая…

И все же Элеонора не верила этим мрачным прогнозам. Она мечтала о любви, прекрасной и единственной, и чтобы на всю жизнь.

Наверное, ее грезы были совершенно такими же, как у всех других юных девушек. И она полюбила, как и всякая юная девушка, надеясь на вечность и сказку…

Элеонора горько усмехнулась. Для любви нужны двое.

Зачем она отдала свое сердце такому ничтожному человечку? Почему ошиблась? Почему не слушала Ксению Михайловну и не помнила наставления классных дам?

Видно, героини не годятся для обычной жизни. Даже в ее первой любви была какая-то мрачная жертвенность, что-то исступленное. И они были вместе не потому, что ей этого хотелось, не потому, что не смогла противиться чувству. Нет, она, образно говоря, возложила свою девственность на алтарь любви. Зачем?

Ах, если бы только у Алексея достало порядочности не играть с ней, если бы он только понял, как это важно для нее. Если бы только подумал, как она наивна… Но для мужчины наивность девушки не препятствие, а повод, чтобы ее обмануть.

Как там говорит Катерина? То, что для женщины на всю жизнь, для мужчины дай бог если на всю ночь. Или как-то в этом духе… Есть в ее речах рациональное зерно, только выводы она делает отвратительные.

Мысли скользили горькие, но неглубокие, поднимая в душе чувство мрачной досады. Прошлое не изменишь, а она все терзается, почему так, а не иначе. Было трудно, тяжело и противно, но это закончилось. Все. Пора перелистнуть эту страницу. Просто нельзя тратить силы на бесплодное самокопание, когда есть люди, которым нужна ее помощь.

Элеонора помахала руками, якобы выгоняя табачный дух из комнаты, и закрыла окно. Хватит плакать о пролитом молоке. Это стыдно – жалеть себя за крах любви, в котором полностью сама виновата, в то время, когда Архангельские с Лизой обречены на разлуку. Но эта мысль думалась как-то фальшиво, через силу.

Сев за столик, она разгладила перед собой лист дурной серой бумаги, выглядящий особенно жалко рядом с английским собратом, и взялась писать ответ, надеясь, что найдет для сестры довольно искренних и теплых слов, чтобы хоть немного смягчить ее боль от разлуки с родителями.

Калинин забежал к ней в кабинет, держа перед собой увесистый сверток.

– Элеонора Сергеевна! – энергично воскликнул он и положил пакет ей на стол.

Она нахмурилась:

– Вы мне все перепутаете.

– Не перепутаю, голубушка, наоборот! Это, помните, мы с вами аппендицит делали?

– Кажется, припоминаю, – вежливо ответила она. Она стояла на стольких операциях, что они давно уже слились в одну бесконечную череду. Но не стоит обескураживать Калинина, для которого эта аппендэктомия, может быть, стала вехой в карьере.

– Так вот пациент поправился и специально пришел меня отблагодарить.

– Николай Владимирович, это нехорошо.

– Еще как хорошо! Врача накормит больной! Нарком Семашко сказал, между прочим, – тут Калинин потряс сверток и прислушался. – Хотя в данном случае, кажется, напоит.

Элеонора отвела взгляд. Читать жизнерадостному доктору нотации она не собиралась, но все же принимать подношения не годится. Бесплатная медицина, кажется, единственное хорошее нововведение большевиков, и надо его соблюдать, а не опускаться до мелких поборов.

Но Калинин не замечал ее молчаливого недовольства, как ни в чем не бывало разрывал газету, в которую было упаковано подношение. Внутри оказалась бутыль с белесой жидкостью. Николай Владимирович уважительно присвистнул:

– Ого, самогон! Становится страшно!

– Будьте добры, уберите эту гадость из операционной. И прошу вас больше никогда ничего сюда не приносить, что бы вам ни поднесли пациенты.

• Предыдущая
• 27/72
• Следующая