Выбери любимый жанр

Испытательный срок для киллера (Свидетели живут недолго) - Александрова Наталья Николаевна - Страница 3

Изменить размер шрифта:

Подошла Полякова, угадала ее мысли:

– Ну что, Надя, как тебе после заграницы наши дела показались?

– Ужас какой! С чего это он?

– Кто знает? Он ни с кем не разговаривал, пока тебя не было, так только, по делу.

Надежда не хотела задевать Полякову в первый день после отпуска, но не выдержала, прищурилась и ехидно произнесла:

– Ни за что не поверю, что ты про Никандрова ничего не знаешь, неужели этот крепкий орешек оказался тебе не по зубам?

Татьяну Полякову Надежда про себя называла «женщиной, которая знает все», и это было верно на двести процентов. Информацию Полякова могла выжать буквально из ничего, из невольного восклицания, вскользь брошенного слова или поворота головы. Из всех этих мелочей Полякова умела делать правильные выводы. Память у нее была очень хорошая. Она знала почти все о почти всех сотрудниках института, кто на ком женат, у кого сколько детей, где эти дети учатся, кто счастлив в браке, а кто – нет, у кого с кем и в какое время были романы и даже у кого с кем романы предполагались, – надо отдать ей должное, в этом вопросе она никогда не ошибалась. У Надежды с Поляковой отношения были сложные, вообще-то, они друг друга не любили, но в последнее время, после Надеждиного замужества, дамы внешне старались держаться миролюбиво, а когда после реорганизации Полякова попала в тот же сектор к Вале Голубеву, Надежда смирилась.

– Видно, Татьяна, нам с тобой никуда друг от друга не деться, будем до пенсии с тобой вместе.

Полякова со смехом согласилась, и дамы почти подружились. И теперь она не обиделась на Надеждин выпад, ответила спокойно:

– Да что я буду им интересоваться, он странный какой-то, сидит в углу, целый день может молчать.

Это верно, женщин Никандров вообще сторонился, но иногда, когда они с Надеждой оставались попозже на работе одни, он вел себя вполне вежливо, даже пил с ней чай и беседовал на отвлеченные темы.

Опять пришел Голубев, мрачнее тучи, а с ним и полицейские, которые расспросили всех по первому разу и решили взяться за содержимое никандровского стола. Чего там только не было! Старые газеты, хлебные крошки, микросхемы, конфеты «Коровка», кусок мыла, кипятильник, книжка кроссвордов, дорожные шахматы, начатая коробка кошачьего корма, полицейский свисток (его почему-то особенно долго рассматривали), куча использованных трамвайных талонов, пачка бритвенных лезвий «Жиллетт», сапожная щетка и тюбик крема для обуви и, конечно, куча старых схем, отчетов и синек. По-видимому, не найдя ничего интересного, оперативники переговорили по телефону со своим начальством, получили какие-то ценные указания и уехали.

После их ухода Валя опять подсел к Надежде.

– Ну, уехала полиция, теперь туда вызывать будут, если что. Слушай, а с чего это менты взяли, что Никандров в психушке лежал?

– Да кто тебе это сказал, Елистратыч? Не в психушке, а в нервной клинике, осложнение у него было после сотрясения мозга, он мне сам рассказывал, да и было-то это с ним лет пятнадцать назад.

– Ну надо же, а менты так повернули, что он вроде бы даже на учете состоял.

– Так проверить же можно!

– Ну, если дома у него скажут, что с ним все в порядке было, тогда, может, и станут проверять, а так… сбрендил и повесился.

Надежда подумала, потом решилась:

– Знаешь, Валя, дома у него ничего не скажут. Он им дома не нужен был. У него сын взрослый, юридический окончил, работает в фирме, а у жены свой бизнес – цветочный. Она над всеми ларьками на Ладожской не хозяйка, конечно, но управляющая. И деньги зарабатывает приличные. А Никандров, конечно, денег приносил мало, да и характер у него был мрачноватый. В общем, он сам мне как-то рассказывал перед отпуском, жена, говорит, скандалит и гонит его из дому. Я, говорит, работаю, дочку прокормить и одеть смогу (дочка у него еще есть, школу заканчивает), а тебя уж извини.

– Ну ничего себе, жили, жили, двух детей нажили, а как денег мало зарабатывать стал, так сразу и погнали в шею! А знаешь, я думаю, выгнала она его все-таки. Я, когда утром с ним перед работой сталкивался, замечал, что ходить он стал не с той стороны, ну, не с той остановки, откуда раньше ходил, не из дома, значит, ездил.

– А где же он тогда жил-то?

– Да похоже, что на даче. У них дача тут недалеко по Финляндской дороге. Там дом зимний, от матери ему остался, ты не была?

– Да нет, не приходилось.

– А я ездил в сентябре к нему за грибами. Там хоть и от города близко, но лес хороший. Вот он, наверное, и жил на даче, а ездить не дальше, чем на метро. А спросить я его постеснялся, вижу, что и так человек расстроенный ходит. И вообще, я тебе скажу, Надежда, если нам оклады в ближайшее время не повысят, меня тоже из дому выгонят.

– Да брось ты, у твоей жены ведь бизнеса своего нету!

За этими разговорами день проходил быстро, после обеда позвонила Алевтина Ивановна уже от себя, из медпункта, сказала, что у Лены глубокий шок, о чем сотрудники и сами уже догадались, что из шока ее вывели, накололи успокоительным, и, если осложнений не будет, выпишут денька через два домой, а домашним Лены она уже сообщила.

– Что-то рано Лену выписывать собираются, всего два дня подержат после такого-то, – сказала Надежда.

– Да в наших больницах чем меньше находишься, тем лучше, – откликнулась Полякова.

Надежда лежала в больнице один раз в жизни, когда рожала дочку Алену, но тем не менее согласилась с Поляковой. Валя вступил в разговор:

– Ну не скажите, девочки, вот когда я на флоте служил, вот был со мной случай.

– Да ладно тебе, Валя, не время сейчас байки травить.

– Ничего, повеселю вас немного. Вот, значит, служил я первый год на противолодочном корабле. Корабль большой, народу много, офицеры сами по себе, а у матросов своя иерархия. Вот подходит обед, идут на камбуз дежурные – первогодки, сперва еду получают для авторитетных старослужащих, так вот подходит какой-нибудь салажонок к окну раздаточному и важно так повару: – Масло для Гасанова! А Гасанов был самый что ни на есть матерый дед. И повар тоже уважительно так здоровый шмат масла отвалит этому первогодку и объявляет как «карета князя Юсупова!» – «Масло для Гасанова!» – и несет салажонок это масло по всему кораблю, как знаки королевской власти. А потом уж, что останется, то нам, первогодкам. Кастрюля на восемь человек. Народу много, кастрюля маленькая. А знаете, как на флоте есть хочется?

– Знаю, – вздохнула Надежда, – когда зять мой Борька приезжает из своего Северодвинска, я целыми днями у плиты стою.

Надеждина дочка Алена была замужем за морским офицером, и жили они в Северодвинске уже четвертый год.

– Так вот, – продолжал Валя, – представляете, несет дежурный эту кастрюлю с супом, а мы уже стоим с ложками на изготовку, он ее еще на стол не поставил, а мы уже черпаем, – кто не успел, тот опоздал! А потом так же второе. А на второе на флоте что? Правильно, каша с тушенкой. А повар как банки консервные открывает? Берет нож такой огромный и – раз! – банку пополам. А в моем случае он – раз! – не открылась, тогда он еще – раз! – да попал не по тому месту, и полосочка жести, маленькая, сантиметра три, отвалилась и в кашу попала.

Валя рассказывал громко, заразительно жестикулировал, и его уже слушали все, даже мужчины.

– Ну, принес я кашу, сам, главное, дежурным был, кастрюлю мы быстренько уговорили, потом компот, все ничего, и с ужином ничего, а ночью чего-то болит у меня внутри, день терпел, потом к врачу пошел, потому как сил нет терпеть больше. Положили меня в госпиталь, просветили там, говорят, застряла эта фигня в пищеводе, за стенку зацепилась.

– Как же ты не заметил, что жестянку ешь? Не жевал, что ли?

– Какое там жевать! Проглотить бы успеть!

– Ну и горазд же ты жрать, Елистратыч! – Это Кирилл Михайлов выразил общее восхищение.

– А что? Я, вообще-то, ем очень мало, но через силу могу сожрать сколько угодно, – это была любимая Валина присказка. – Так я продолжаю. Смотрел меня в госпитале хирург Лев Израилевич, щупал со всех сторон, а потом говорит: