Энси - Хозяин Времени (ЛП) - Шустерман Нил - Страница 40

• Предыдущая
• 40/47
• Следующая

— Пойдем. Я отвезу тебя в больницу.

В комнате ожидания я увидел больше знакомых лиц, чем когда уходил: прибыли наши родственники, с которыми мы так и не встретились на Рождество, Барри из ресторана, пара друзей семьи, а главное — здесь были Лекси и ее дедушка. Я сразу направился к Лекси. Завидев меня, пес-поводырь Мокси встал, поэтому моя подруга узнала, что я здесь еще до того, как кто-то назвал меня по имени.

— Мы приехали, как только услышали, — сказала она. — А ты где был?

— Долгая история. Какие-нибудь новости есть?

— Пока нет.

Я огляделся. Мона вернулась, Кристина спала у нее на руках. Они что, помирились? На меня тетя не смотрела.

Кроули, который никогда не покидал своей квартиры, если только его не выковырять оттуда ломом и не увести силой, подошел ко мне и сказал:

— Оплачиваю все издержки. Каким бы ни был исход.

Я начал было закипать, но тут же понял, что на одну ночь я уже назлился выше нормы.

— Не нужны нам ваши деньги, — ответил я. — Сами справимся.

— И все равно вы их примете, — отрезал Старикан, и с чувством, которого я никак от него не ожидал, добавил: — Потому что дать их — мой долг.

Мне оставалось лишь тихо кивнуть.

— Твоя мама наверху, в часовне, — сообщила Лекси.

Наскоро поприветствовав родственников и друзей, я отправился искать маму.

Часовенка была скромная — всего четыре ряда скамеек, слишком, на мой взгляд, удобных для скорбящих посетителей. Здесь был витраж, подсвеченный сзади лампой дневного света. Крест отсутствовал, потому что помещение предназначалось для самых разных религий и верований. Самым замечательным предметом обстановки являлась большая полка с Библиями и другими священными писаниями всех форм и размеров, так что никто не был забыт: Старый Завет, Новый Завет, красный завет, синий завет... Хотя стоп, красный и синий — это, кажется, из одной ролевой игры. Поймав себя на этой несуразице, я осознал, что устал как собака.

В помещении не было никого, кроме мамы, преклонившей колена во втором ряду. В этом она вся — даже будучи единственной посетительницей, она занимает место во втором ряду.

— Ты уснул в машине? — спросила мама, не поворачиваясь.

— Как ты узнала, что это я?

— Я всегда чую, когда кому-то срочно надо в душ, — ответила она. Ей, как и Лекси, зрение было ни к чему. Вот и хорошо — пока она на меня не смотрит, она не видит мой черный глаз.

— Иди помолись со мной, Энтони.

Я преклонил колена рядом с мамой. Вот когда я, возможно, впервые в жизни, понял, что такое молитва. Не столько слова, сколько идея сама по себе.

Я не могу в точности утверждать, влияет молитва на реальность или нет. Многие считают, что влияет. Мне хотелось бы в это верить, но ведь никаких гарантий нет. Одни молятся и получают просимое, и тогда они верят, что их молитвы услышаны. Просьбы же других остаются не удовлетворенными. Иногда эти люди теряют веру, а все потому, что кости выпали не в их пользу[18].

В ту ночь я молился не за себя. Я молился за папу и за маму, и за всю нашу семью. Не потому, что так положено, не потому, что боялся, как бы все не кончилось худо, если я не помолюсь. Нет, я молился, потому что всем сердцем желал этого; и хотите верьте, хотите нет, но впервые в жизни мне не хотелось, чтобы молитва пришла к концу.

И тогда я понял...

— вы уж простите меня за это воскресно-школьное лирическое отступление, но надо же воспользоваться моментом, поскольку подобный стих находит на меня нечасто —

...и тогда я понял, что молитвы предназначены не Господу. Ему они вообще не нужны. Он сидит там себе где-то — то ли за пределами мира, то ли внутри нас, то ли вообще неизвестно где, всемогущий, всезнающий, — и зачем ему выслушивать от нас одни и те же слова каждый Божий день? Если Он есть где-то там, то Он, конечно, выслушивает их, но они никак на Него не влияют.

Они влияют на нас.

Не знаю, прав я или несу бред от недосыпа, но если это все-таки правда, то какой же это чудесный дар — молитва!

Я позволил маме решать, когда остановиться. Как уже сказано, я мог бы продолжать бесконечно. Думаю, она это понимала. И, думаю, ей это нравилось. А потом она, похоже, забеспокоилась, как бы я, чего доброго, не заделался священником. Меня же беспокоило совсем другое.

Ночь все длилась и длилась. Три тридцать, а мы по-прежнему ничего не слышали. Мама посмотрела на меня и, кажется, впервые разглядела мою распухшую физиономию, однако предпочла не спрашивать. Вместо этого она сказала:

— Думаю, ты прав. Нужно позвонить Фрэнки.

Она вынула телефон и набрала номер. Когда связь установилась, на лице мамы появилось выражение такого ужаса, что я тоже перепугался, еще не зная, в чем дело:

— Что? Что такое?!

Но в следующий миг ее ужас перешел в нечто другое, что именно — я не мог определить.

— Вот, — сказала она. — Слушай сообщение.

Я взял телефон — запись как раз пошла по второму разу.

«Здравствуйте. Вы звоните в морг Кинг-Каунти. Кабинеты закрыты, но если ваше дело касается морга, пожалуйста, наберите ноль. В остальных случаях обращайтесь в часы приема».

Я ахнул, взглянул на маму и затряс головой. Это же дело моих рук! Я отколол шутку — запрограммировал быстрый набор номера морга на ее телефоне и, должно быть, сделал это на номер Фрэнки. И надо же, чтобы мама услышала это сообщение так не вовремя!

— Прости! — застонал я. — Прости, мама, прости!

Мои глаза набухли слезами, потому что это все очень было похоже на дурное предзнаменование. Мама сглотнула и отвернулась. Я услышал что-то похожее на всхлип, затем другой, а когда она повернула ко мне залитое слезами лицо, я увидел, что ее разбирает смех.

— Ах ты маленький засранец!

Тут я тоже захихикал. Я обнял маму, и так мы оба стояли и смеялись и плакали, смеялись и плакали, как два шизика, пока не пришел врач и не прокашлялся, желая привлечь наше внимание. Он заговорил, не дав нам возможности приготовиться к худшему.

— Операция прошла успешно, — сказал он, — но следующие сутки будут решающими.

Мы чуть-чуть, совсем немного, расслабились, и мама наконец дозвонилась Фрэнки вместо морга.

Папа опять едва не умер на следующий день, но все обошлось. Ему стало лучше. К пятнице его перевели из интенсивной терапии в обычную палату, а в субботу он уже заскучал. Попытался выжать из мамы новости о ресторане, но та отрезала: «Стоит, где стоял», — и запретила всем говорить на эту тему, опасаясь, как бы она не спровоцировала у папы новый сердечный приступ.

Поскольку папе стало лучше и к тому же вокруг него хватало нянек, мои мысли вернулись к Кирстен и Гуннару. В воскресенье утром я пошел к ним разузнать, как они справляются со своими бедами, и оказать поддержку. Рождественского венка на двери уже не было, и ничто не прикрывало злобную бумаженцию, возвещающую миру, что дом забирают за долги.

Идя ко двору Умляутов, я услышал, как один из соседей, мужик с отвислым пивным пузом, сказал другому соседу:

— Ну и слава богу. После того, что они сотворили с нашими газонами, пусть катятся, откуда приперлись. Понаехали тут.

Я обратился к мужику:

— Вообще-то, это я сотворил с вашими газонами, и я никуда не собираюсь катиться. Что будете делать?

Мужик пыхнул сигаретой.

— Иди-иди, пацан, — сказал он, прячась за своей литой железной оградой.

— Повезло, что между нами этот забор, — сказал я. — А то надрал бы я вам задницу — мало не показалось бы.

Нет ничего приятнее, чем окрыситься на того, кто этого заслуживает.

Дверь открыла миссис Умляут. Она быстро втянула меня внутрь, как будто на дворе бушевала буря, а не стоял ясный зимний день. Не успела Кирстен толком обнять меня, как ее мама затащила меня на кухню, чуть ли не силком запихала мне в рот французский тост и потребовала рассказать все о состоянии здоровья папы. Похоже, подравшись с несколькими Умляутами и едва не сделавшись отбивной, я мог считать себя полноправным членом их семьи.

• Предыдущая
• 40/47
• Следующая