Василий Шульгин - Рыбас Святослав Юрьевич - Страница 90

• Предыдущая
• 90/153
• Следующая

Конечно, мое заявление никакого реального значения не имело. Надежды на то, что Учредительное собрание пригласит великого князя Михаила Александровича на престол, не было. Но для меня и стоявших за мною киевских монархистов было важно, что этим моим заявлением мы предупреждаем, что в этом вопросе мы не послушаемся Временного правительства. Это оказалось важным и для дальнейшего, потому что и Деникин, и Колчак все же стояли в случае, если белые победят, за какое-то „волеизъявление народное“. Под волеизъявлением Деникин подразумевал Учредительное собрание»^[348].

Кроме этого протеста Шульгин принял участие в секретном совещании, состоявшемся на квартире бывшего помощника министра внутренних дел царского правительства, князя Волконского. Как он вспоминал на допросе на Лубянке, в совещании принимали участие «Родзянко, депутаты Думы: Лихачев, Н. Н. Львов, Половцев, Пуришкевич, академик Струве и некоторые другие видные лица, фамилии которых я сейчас уже не помню». Они понимали, что дни Временного правительства сочтены, и договорились ехать в область Войска Донского, к казакам.

Вернувшись в Киев, наш герой оказался свидетелем первых боев за власть на Украине.

25 октября (7 ноября) в Петрограде большевики арестовали Временное правительство.

27 октября (9 ноября) украинская Центральная рада приняла резолюцию о власти: восстание в Петрограде осуждалось, государственная власть переходила «в руки всей революционной демократии», Советы рабочих и солдатских депутатов отвергались. (Кстати сказать, вскоре на территории Украинской Народной Республики 3-м Универсалом Центральной рады было отменено без выкупа право собственности на все «помещичьи и иных нетрудовых хозяйств земли сельскохозяйственного значения».)

29–31 (11–13 ноября) октября в Печерском районе Киева начались уличные бои большевистских рабочих отрядов с юнкерами киевских военных училищ и кадетского корпуса. Большевиков поддерживали петлюровцы. Юнкера были вынуждены оставить Киев.

29 октября Генеральный секретариат Центральной рады объявил контроль над вооруженными силами на территории Украины, путями и продовольственным делом. Его власть распространялась на Херсонскую, Екатеринославскую, Харьковскую, Холмскую и частично Таврическую, Курскую и Воронежскую губернии.

Как один из ноябрьских эпизодов Шульгин вспоминал гибель одного из братьев Пятаковых — Льва. Он руководил киевским ревкомом и был убит.

А вообще семья Пятаковых, жившая неподалеку от Шульгиных в своем особнячке на Кузнечной улице, была очень дружна с Билимовичами.

После Октябрьского переворота в Петрограде и киевского действа Шульгин в сопровождении бывшего фельдшера Елисаветградской кавалерийской дивизии Лохова отправился на Дон, где под прикрытием Войска Донского собирались бежавшие из Быхова корниловцы.

Новочеркасск, казачья столица, огромный Войсковой собор, железнодорожный вокзал. В салон-вагоне Шульгина очень любезно принял болезненного вида старик с простонародным лицом в профессорских очках — генерал Алексеев, они были давно знакомы.

Михаил Васильевич объяснил прапорщику Шульгину диспозицию: «Каждая армия, какова она ни была бы, должна иметь базу. Без базы армия существовать не может. Я избрал базу здесь, на Дону, в Новочеркасске. И здесь болото, но другой базы нет.

Кроме базы армия должна иметь личный персональный состав. В данную минуту этот персональный состав состоит из 28 человек».

Шульгин записался двадцать девятым русским белогвардейцем, неизвестный нам Лохов — тридцатым.

Однако сейчас Шульгин в Новочеркасске не был нужен, и Алексеев распорядился: «Я прошу вас и приказываю вернуться в Киев и держать „Киевлянин“ до последней возможности. Затем передайте уже написанное письмо генералу Драгомирову, которого я назначаю главнокомандующим в Киеве, и — присылайте нам офицеров».

Так буднично началась для Василия Витальевича Гражданская война.

«Но предварительно я отболел в Новочеркасске, должно быть, испанкой в легкой форме. Я лежал у члена Государственной Думы Половцова 2-го, который занимался хозяйственной частью армии из двадцати восьми человек. Тут же где-то был Николай Николаевич Львов, с которым я как будто повидался. И М. В. Родзянко. Последний играл тут роль оппозиции. Он и раньше недолюбливал генерала Алексеева»^[349].

В Новочеркасске все были свои. По русской традиции, должна была быть и оппозиция. Наверное, бывшему председателю Государственной думы и начальнику штаба, Верховному главнокомандующему было стыдно смотреть друг другу в глаза.

Чем в конце 1917 года была белогвардейская Добровольческая армия?

Мечтой, покаянием, молитвой, жертвой.

Собравшиеся у генералов Алексеева и Корнилова офицеры после кровопролитных боев с большевиками при полном равнодушии казаков были вынуждены вечером 21 февраля 1918 года покинуть Ростов и двинуться на юг к Екатеринодару. В России было около 460 тысяч офицеров, уходили из Ростова 3683 человека.

Генерал Корнилов был настроен бескомпромиссно: «Пусть надо сжечь пол-России, залить кровью три четверти России, а все-таки надо спасти Россию!»^[350]

Генерал Деникин, пешком бредущий из Ростова в худых сапогах и летней шинели, нашел сильные слова для описания душевного состояния этой крошечной армии: «Мы начинали поход в условиях необычайных: кучка людей, затерянных в широкой донской степи, посреди бушующего моря, затопившего родную землю; среди них два верховных главнокомандующих русской армией, главнокомандующий фронтом, начальники высоких штабов, корпусные командиры, старые полковники… С винтовкой, с вещевым мешком через плечо, заключавшим скудные пожитки, шли они в длинной колонне, утопая в глубоком снегу… Уходили от темной ночи и духовного рабства в безвестные скитания…

— За синей птицей.

Пока есть жизнь, пока есть силы, не всё потеряно. Увидят „светоч“, слабо мерцающий, услышат голос, зовущий к борьбе — те, кто пока еще не проснулись…

В этом был весь глубокий смысл Первого Кубанского похода. Не стоит подходить с холодной аргументацией политики и стратегии к тому явлению, в котором всё — в области духа и творимого подвига. По привольным степям Дона и Кубани ходила Добровольческая армия — малая числом, оборванная, затравленная, окруженная — как символ гонимой России и русской государственности.

На всем необъятном просторе страны оставалось только одно место, где открыто развевался трехцветный национальный флаг, — это ставка Корнилова»^[351].

Воля Корнилова передавалась всем. Никто не забыл, что в Таганроге красногвардейцы бросили в пылающую доменную печь 50 юнкеров и офицеров; таких жестоких казней было много.

«Внутренне, по силе своего духа, по вере в своего вождя, по решимости идти на неизвестное, бросая базу, с туманной надеждой впереди лишь на соединение с какими-то кубанскими добровольцами, ни численность, ни положение которых никому, собственно, не были известны, Добровольческая армия эпохи 1-го похода является прямо военно-исторической загадкой. Любовь к родине и вера в вождя двигали эту горсть едва вооруженных людей на беспримерный в военной истории поход. Без надежды на помощь, без тыла, без снарядов. Добровольческая армия высоко подняла знамя Единой Великой России, пошла против заливавшей Россию красной волны навстречу неизвестному будущему. Вряд ли за всю свою военную историю Россия когда-нибудь дала равную по героизму добровольцам Корнилова армию»^[352].

Шульгин с некоторыми приключениями вернулся в Киев, в конце декабря стал выходить «Киевлянин».

На допросе в 1945 году он рассказал о своей работе.

«Вопрос: Что вы сделали по поручению Алексеева?

• Предыдущая
• 90/153
• Следующая