Василий Шульгин - Рыбас Святослав Юрьевич - Страница 81

• Предыдущая
• 81/153
• Следующая

Похоже, что даже если бы Шульгин и пожелал стать министром, то неизвестно, на какое министерство он мог бы претендовать.

Пожалуй, ни на какое.

В середине марта о нем вспомнили и, как он пошутил, «чтобы позолотить пилюлю», пригласили на заседание правительства. Шульгин снова прошел по мягким коврам Мариинского дворца, присел в мягкое кресло в зале, где раньше проходили заседания Особого совещания по обороне, и снова лакеи подавали кофе с булочками. Он был голоден (вот так!), булочки ему понравились.

Доклад делал министр юстиции А. Ф. Керенский. Он предложил отменить смертную казнь, и ему не возражали, несмотря на то, что армия продолжала оставаться неподчиненной правительству, да и вообще никому.

Шульгин, впрочем, подумал не только об армии и спросил:

— Александр Федорович, предлагая отмену смертной казни, вы имеете в виду вообще всех? Вы понимаете, о чем я говорю?

Керенский ответил:

— Понимаю и отвечаю: да, всех.

Шульгин: «Я говорил о семействе Романовых, смутно предчувствуя их будущую гибель. После ответа А. Ф. Керенского я сказал:

— Больше вопросов не имею.

И смертную казнь отменили единогласно.

Забегая вперед, скажу: бедный Керенский. Он действительно не был кровожаден.

Прошло несколько месяцев, и в августовском Государственном совещании в Москве Александр Федорович трагически кричал:

— Я растопчу цветы моего сердца и спасу революцию и Россию.

Под цветами своего сердца Керенский разумел отмену смертной казни, но ему не удалось спасти ни революции, ни России»^[302].

Смертная казнь была отменена 12 (25) марта 1917 года. По этому поводу Шульгин напечатал в «Киевлянине» передовую статью: «Легко и радостно теперь отменить смертную казнь. Легко еще потому, что нынешний министр юстиции А. Ф. Керенский, которого нам удалось близко рассмотреть в эти страдные дни, когда нежданно-негаданно поток взволнованных масс обрушился на Государственную Думу, в эти и страшные и великие дни — А. Ф. Керенский показал себя действительно благородным, культурным человеком. Он сумел воспользоваться прирожденной незлобивостью русского народа и, в особенности, русского солдата — и не позволил обагрить кровью Таврический дворец, когда привели Протопопова, Сухомлинова, Штюрмера и других»^[303].

Вскоре Керенский посетил бывшего императора в Царском Селе, разговаривал с ним, ощутил его «трогательное одиночество и бесконечное обаяние». Он отметил ненависть царя к Гучкову.

Что касается сохранения жизни отрекшемуся императору, то энтузиазма Керенского хватило ненадолго. Как свидетельствует Милюков, «Керенский, узнав, что Совет посылает вооруженную стражу в Царское Село, сразу изменил свое благое намерение, спасовав перед Советом»^[304].

А Россию все сильнее несло в «светлое будущее» — уже не монархию, но и не республику, а нечто безбрежно свободное.

9 марта Святейший синод признал Временное правительство, и молитва за государя-императора больше не звучала в церквях. Многие епархиальные архиереи вдруг «прозрели» и стали открещиваться от прошлого^[305].

Епископ Енисейский и Красноярский Никон (Бессонов):

«…Николай II со своею супругою Александрою так унизили, так посрамили, опозорили монархизм, что о монархе, даже и конституционном, у нас и речи быть не может. В то время, как наши герои проливали кровь за отчизну… Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своими Распутиными, Протопоповыми и другими блудниками. Монарх и его супруга изменяли своему же народу»^[306].

И таких «прозрений» было немало.

Архиепископ Симбирский и Сызранский Вениамин (Муратовский): «Совершилось величайшей важности историческое событие! Волей Божией наша дорогая и многострадальная Родина вступила на новый путь своей государственной жизни.

Наш Всероссийский корабль был близок к погибели… Кормчие его оказались несостоятельными или по своему невежеству или, вернее, по своей нечестности. Не явись вовремя самоотверженные новые кормчие, я не знаю, что и было бы с нами!»^[307]

Епископ Костромской и Галичский Евгений (Бережков): «Величие и мощь народнаго духа проявились удивительным образом: только плечом повел русский богатырь, и пали вековые оковы, исчезли все препятствия, стеснявшие его шествие по пути к свободе, солнце которой ныне во всем блеске засияло на святой Руси…»^[308]

Думается, просвещенная публика с большим интересом узнала, что «Ирод упивался вином» и что «явились самоотверженные новые кормчие».

Наркотическое воздействие Февраля туманило головы многим. Вот и П. Б. Струве, отличавшийся патриотическими взглядами, после отречения императора писал: «Твердыня зла пала в России» (в еженедельнике «Русская свобода», который он стал издавать в марте 1917 года).

Но, осознав случившееся, отрекся от тех чувств и мыслей, и через семь лет в статье «Неувядаемая красота» сказал: «Сквозь свой спорный, как все в политике, политический облик Николай II выявил другой и непререкаемый нравственный облик, который мало кто подозревал в нем»^[309].

Тем временем правительству кроме политических деклараций и митингов надо было заниматься экономикой.

25 марта 1917 года оно ввело хлебную монополию, продажа хлеба передавалась государственным органам, твердые цены. При этом цены на промышленные товары оставались свободными, что, разумеется, привело к обесцениванию хлеба и исчезновению его из продажи.

П. П. Рябушинский предупредил: неизбежна катастрофа, только «костлявая рука голода и народной нищеты» может заставить опомниться «лжедрузей народа»^[310].

Кто эти «лжедрузья»?

Они же и «друзья».

Очевидно, они заседали в правительстве, которое не могло сохранить прежний уровень руководства экономикой.

Всё кругом рассыпалось: старые управленцы были вышвырнуты вон, полицию разогнали, преступников освободили, инфляция росла все сильнее и сильнее.

Сразу же были упразднены генерал-губернаторства в Закавказье и Туркестане, власть передана комитетам, организованным депутатами Государственной думы, местными уроженцами. Три главные политические партии Кавказа — азербайджанская Мусульманская демократическая партия (Мусават), армянская Дашнакцутюн и Грузинская социал-демократическая в ответ на признание Временного правительства получили гарантии автономии в рамках будущей федеративной России (кем утвержденные — непонятно).

Малороссия, она же Украина, была у «группы Керенского» на очереди, но там местные социалисты отказались признавать в качестве регионального правительства комитет, сформированный из думских депутатов, избранных от малороссийских губерний.

Главный вопрос всей экономики и политики (и революции) сосредоточился там, куда Временное правительство не дерзало заглядывать. Пора было вызывать дух Столыпина и вопрошать, как быть с крестьянами, жаждавшими всей земли. Тем более уже происходили стихийные захваты, разгромы культурных помещичьих гнезд, убийства.

Народ-богоносец не хотел больше ждать. И теперь уже трудно было все беды сваливать на «проклятый царизм».

В это время в далекой Германии философ Макс Вебер написал несколько статей о состоянии революционной России, которые оказались провидческими. Он выделил четыре насущные проблемы: срочное окончание войны, наделение землей крестьян, неподъемные международные долги, необходимость сильной власти, способной все решить. Нынешнюю российскую власть он, кажется, всерьез не воспринял.

• Предыдущая
• 81/153
• Следующая