Ледяная царевна - Лузина Лада (Кучерова Владислава) - Страница 13
- Предыдущая
- 13/35
- Следующая
Старый дом, – построенная уютным «покоем», добротная «сталинка», где она родилась и провела первые шестнадцать лет жизни, – был почти невидим за снежной пеленой.
И внезапно Кате подумалось странное:
«А что, если, пройдя сквозь эту пелену, я попаду домой, в нашу старую квартиру – и потолки там будут высокие, и мама – молодой и живой, и я – маленькой, и папа – веселым, и елку буду наряжать не я – для всех, а все – для меня…
Что, если вся наша взрослая жизнь – лишь безнадежная попытка прорваться обратно – в детство?»
Катя вспомнила, как мама наряжала ей елку, как доставала из ящика хрупкие игрушки, переложенные пожелтевшей ватой и хрустящей золотистой бумагой: «Вот этот шарик принадлежал еще твоей прабабушке Анне… видишь, какой он старый? А эту снежинку привез из Германии брат твоей бабушки… а эти игрушки покупал еще твой дед Дображанский… а верхушку мы купили с папой, когда ждали тебя…» И все эти неведомые прабабушки, дедушки, дяди словно жили в зеленой елке, глядя на Катю из зеркальных глубин новогодних шаров… Елка была истинным деревом предков. А мама, достававшая с антресолей, осторожно снимавшая и ставившая на стол заветный ящик с игрушками, – жрицей, священнодействующей.
Только сейчас Катя подумала, что при желании могла бы достать тот ящик сама: поставить табуретку, снять коробку – в детстве это даже не приходило ей в голову. Только мать обладала верховным правом снимать раз в год с антресолей души дядей и теть, обряжать ими волшебное дерево… И мама не утратила его, когда Катя подросла, потому что, как и отец, умерла намного раньше.
Куда подевались игрушки в фанерном ящике от древней посылки? Ящик был перевязан бечевкой, на крышке виднелся полустертый адрес с сургучной печатью, казавшейся маленькой Кате шоколадной и вкусной, ей постоянно хотелось лизнуть ее. Ящик пропал при переезде, когда она продала свою старую квартиру…
Повинуясь порыву, Катерина Дображанская вышла из машины, перешла дорогу, желая взглянуть на окна родительской двухкомнатной.
Снег рассеялся, поредел, откуда ни возьмись, появилось солнце. Она шла через свой старый двор по узкой тропинке в кажущемся бескрайнем пушистом снежном поле. Впереди, шагах в десяти, шла сутулая бабушка с палочкой и держала за спиной прозрачный кулек. А в кульке были разноцветные елочные шарики! И было в этой картинке что-то очень зимнее, трогательное и щемящее одновременно.
Катя видела впереди слегка косолапые следы старушки на свежем, только выпавшем снегу и рядом с ними – свои, отпечатавшиеся узкие подошвы с острыми носками.
В окне ее детской – крайнее справа окно на втором этаже – горел свет. Дрожащая странность не отпускала: ей непреодолимо хотелось подняться туда, позвонить в знакомую дверь и с удивленьем отыскать там прежний, забытый родной детский мир, спрятавшийся от нее за снежной вьюгой. Трудноопределимое чувство вновь обретенной потери пульсировало и билось внутри…
И исчезло, безжалостно испорченное необъяснимым и темным страхом – беспричинный, он ударил в живот. Катя замерла и скорее учуяла, чем услышала приближение… или просто движенье? Кожей почувствовала тень, упавшую ей плетью на спину… большая массивная тень, раздвоенная сверху, как дьявольские рога.
Она обернулась.
Черное дерево с раздвоенным, похожим на два остроконечных козлиных рога стволом высилось справа. Странно, она не помнила его, хотя в детстве хорошо знала свой двор. Впрочем, могла и забыть. Пора возвращаться. Впереди еще множество дел.
Солнце испуганно юркнуло в белую мглу. Некто сверху опять включил снег в режиме тумана. Мелкоснежье полезло в глаза, прикрываясь от снежных мошек ладонью, она повернулась на каблуках и замерла…
На тропинке за ней виднелись третьи следы.
Стремительно заметаемые снегом, исчезающие на глазах, почти невидимые в дыхании поземки… Секунду спустя было уже трудно понять, были они или нет, глюк или нет?
Она просто стояла в ожидании чего-то плохого – и плохое не заставило себя долго ждать.
Когда телефон зазвонил в сумке праздничной мелодией «Щедрыка», Дображанская знала, что эта «колядка колокольчиков» звонит по ней.
В Нижнем Городе снег еще не пошел.
Из глубокой низины Подола Андреевская церковь казалась подобной луне, зависшей в небе над Киевом. А луна, кабы она и взошла, была бы не видна из-за туч… Впрочем, церковь исполняла ее обязанности с лихвой – выйдя из метро «Тараса Шевченко», Маша и Мир прошли три улицы – Введенскую, Волошскую, перешли на Почайнинскую, и Андреевская то и дело всплывала над ними, не меняя своего положения…
Напротив № 27 они остановились – из-за замурзанного старыми содранными объявлениями строительного забора выглядывала только-только отстроенная заново Введенская церковь.
– Наш с тобой бывший педагог Васильковский, – сказал Мирослав, бывший в своей человеческой жизни Машиным однокурсником на историческом факультете, – утверждал, что именно здесь, на Подоле, стояло в древности языческое капище бога Велеса. Позже на его месте построили церковь. Затем церковь снесли, а на месте церковного кладбища построили детский сад… Очень киевская история. Я реально хотел бы знать, что снилось детям в том детском саду? – Мир усмехнулся. Он был в отличном настроении.
– …почему ты не хочешь, чтобы я воскресила тебя? – ответила вопросом на вопрос Ковалева.
– А зачем?.. Ты не замерзла?
– Я совершенно не замерзла. Зачем ты переводишь разговор?
– Я не перевожу. Похолодало, сейчас уже минус пять. И очень странно, что ты не замечаешь.
– Неужели ты не хочешь быть со мной… как человек? – высказала потаенное Маша.
– Разве я не с тобой? Ты – это я… И разве после смерти я не стал лучшим человеком, чем был? – мягко сказал он, и тут ей сложно было ему возразить, в прошлой жизни Мир был далеко не лучшим из homo. – Или человек, в твоем понимании, – только мешок с костями? Хоть большинство из «мешков» недостойны называться не только человеками, даже животными. Поскольку животные честны и чисты в своих инстинктах… а люди… – Мир отрицательно покачал головой, отказываясь от сомнительной в его понимании чести.
Маша опустила голову. В ее понимании, Мир отказался сейчас от нормальной обыденной человеческой жизни с ней, от возможности перетягивать ночью одно одеяло, решать вместе не только ведовские, но и обычные бытовые проблемы… Будучи привидением, он практически всегда незримо присутствовал рядом – но это не то же самое, что просыпаться рядом в одной кровати.
И еще она знала, что Мир знает все ее спорные чувства. Но молчит.
Почему?
Они больше не разговаривали, шли дальше, внимательно вглядываясь в старые, усталые от времени подольские дома, несмотря на преклонный возраст, беременные магазинами, конторами, банками…
А потом, словно тысячи маленьких копий, на них ринулся снег, и пару мгновений спустя смотреть можно было только на собственные ноги, и Машины ноги в рыжих кожаных ботинках с полосатыми шнурками замялись, не зная, куда теперь им идти.
Город решил за нее… На еще не успевшем побелеть неровном асфальте голубенькой краской были наштампованы босые следы – на правах бесплатной и весьма распространенной в последнее время киевской рекламы следы наверняка вели в очередное открывшееся кафе.
«Сесть, выпить кофе и поговорить нормально? Или лучше не говорить пока… пусть он сам передумает?»
Следы босых ног свернули на улицу Сковороды, прошли мимо древних белых стен Могилянки, старых церквей, маленьких домиков, с ужасом поглядывающих на подрастающие вдалеке новостройки, и вывели их на побелевшую Контрактовую площадь – и Маше показалось, что она ходит кругами.
Здесь, на параде Морозов, все вчера и началось!
Она остановилась, оглядываясь и щурясь, – снег лез в глаза. Огромная рыхлая туча улеглась пузом прямо на крышу двухэтажного Гостиного двора. Философ Сковорода поседел. Справа стадились замерзшие красные трамваи…
Одна из древнейших городских площадей, образовавшаяся еще во времена княжьей Руси, могла бы о многом поведать своей Киевице, способной слышать, как шепчутся столетние киевские дома, но почему-то угрюмо молчала.
- Предыдущая
- 13/35
- Следующая
