Расследование мотива - Родионов Станислав Васильевич - Страница 18
- Предыдущая
- 18/26
- Следующая
— Давят, — твёрдо ответил Рябинин, — не очень сильно, не очень прямо, а так, сбоку.
— Сергей Георгиевич, — затрубил Самойлов, — скажи прямо: нужна помощь?
— А что вы можете сделать? — усомнился Рябинин.
— Мы-то? — удивился Кузьмич наивности следователя. — Сперва пойдём к первому секретарю райкома Кленовскому…
— Думаете, он заинтересован, чтобы судили главного инженера? — теперь удивился их наивности Рябинин.
— Пойдём в обком партии, — добавил Самойлов.
— Я не уверен, что там обрадуются такой перспективе, — возразил Рябинин. — Комбинат большой, гордость области…
— Видишь, Самойлов, что я тебе говорил! — вдруг ринулся Кузьмич на своего товарища.
— А что ты мне говорил?
— Прокуратура не должна зависеть от местных партийных органов, — отштамповал Кузьмич.
— Побойся бога! — сразу набросился на него Самойлов. — Местные партийные органы руководят всею жизнью на местах. А прокуратура — на тебе, отдельно!
— Вот бестолочь-то! — сочувственно сказал Кузьмич, и его лицо потеряло желтоватую прозрачность, слегка порозовев. — Прокуратура должна быть независима от местных влияний.
— Что ж, по-твоему, прокуратура сама по себе?
— Это не по-моему, а по Ленину, башка!
— Сам башка! — беззлобно басанул Самойлов, но налился густой вишней. — А как же принцип партийного руководства?
— Я разве против? Партийная организация прокуратуры пусть имеет вышестоящую не на месте, а повыше. Район — в области, область — в столице республики… И всё тогда будет на месте.
Они спорили, забыв про следователя. Спорили, видимо, всю жизнь, потому что им было до всего дело. Рябинин внимательно слушал и представлял, как они схватываются по вечерам, стоит им сойтись на страх жёнам, да если бутылочку возьмут, тогда до утра и не растащить их, как два мотка сцепившейся проволоки. И вдруг Рябинин почувствовал зависть к этим серебристым старикам. Сможет ли он в семьдесят предлагать свою помощь людям, интересоваться всем на свете, спорить и быть ясным и твёрдым, ничего не расплескав и не растеряв на следственных ухабах?
— Отвлекаем же, — сказал Самойлов, разом обрывая спор.
— Вот что, мил человек, — повернулся Кузьмич к следователю, — если надо, мы в Москву съездим. Съездим, Самойлов?
— Съездим, — сразу согласился тот, будто ему предлагали пройтись в кино.
— Как в Москву? — удивился Рябинин.
— Очень просто. Сядем и поедем. Принимают нас там без всякого, быстро и с почётом… Мы же старые заслуженные члены партии, сынок. Рассказывать — дня не хватит. Если надо, съездим и доложим.
— Пока не надо, — подумав, сказал Рябинин.
У него не было формальных оснований для жалоб. Дело не отбирали, официальных указаний прекратить не давали. Но главное: сам-то он должен что-то значить. Можно ли прибегать к помощи других, не сделав ничего самому? В конце, концов, закон даёт ему право подать рапорт вышестоящему прокурору.
— Гляди, сынок, тебе видней. Ну что, Самойлов, пошли?
— А пошли, Кузьмич. Значит, следователя мы посмотрели — парень надёжный.
Тут до Рябинина дошло, что они его посмотрели, просмотрели насквозь своими неяркими прищуренными глазами, как просветили солнцем тонкий шёлк.
— Нужна будет помощь, Сергей Георгиевич, — поднялся Кузьмич с блестящим от тепла лицом, — приходи в райком, спроси Самойлова и Кузьмича, нас там все знают.
Они протянули руки — в них осталась ещё сила, та сила, которая остаётся у рабочего человека на всю жизнь. Неужели для силы и долголетия не нужны всякие зарядки, витамины, моржевания, бег трусцой, Сочи и стояние на голове? Неужели и нужно-то всего — иметь молодую душу и ясную цель?
Старики ушли, и Рябинин по-дурацки улыбнулся от тихой радости, побежавшей по жилам, будто он выпил громадный бокал шампанского.
20
Через три дня, в пятницу, когда Рябинин читал полученное из милиции дело о смерти гражданина Старушенцева в ванной при невыясненных обстоятельствах, в кабинет вбежала Маша Гвоздикина, которая всегда бегала, — ей было девятнадцать.
— К Семёну Семенычу, срочно, — оттелеграфировала она, улыбнувшись, и прищурила фиолетовые длинные глаза.
— Какой он?
— Кто его знает! — Она беззаботно побежала впереди Рябинина. Гаранину было за сорок, и он её не интересовал.
Гаранину было за сорок, но выглядел он за пятьдесят. Возможно, старили глубокие глазные впадины и лысый желтоватый лоб в полголовы, скользкий, как деревянные перила.
Он сидел за столом, ничего не говорил и вроде бы никуда не смотрел — бегал глазами. Рябинина его взгляд только коснулся.
— Вы меня вызывали? — неуверенно спросил следователь.
Может быть, Маша Гвоздикина напутала?
— Да, конечно. Вызывал.
Он видел Рябинина, но видел и что-то другое. Он был здесь, но его здесь уже не было. Он метался, метался сидя, и это удивило Рябинина — хоть бы бегал по кабинету!
— Слушаю вас, Семён Семёнович.
— Дожили, — вздохнул Гаранин и вдруг вскочил, как катапультировался. — Идёмте, нас вызывает Кленовский.
Райком партии находился в этом же здании, на третьем этаже.
Первого секретаря Алексея Фёдоровича Кленовского Рябинин видел один раз — давал справку по какому-то делу. Невысокий, в очках, с бородкой-шкиперкой, первый секретарь походил на учёного-физика. Говорили, что ему не раз рекомендовали сбрить бородку, но он её носил и считался лучшим секретарём в городе, да и район у него был самый большой и промышленный. Со следователем он тогда говорил мало, а больше слушал или задавал вопросы. У Рябинина осталось от него впечатление… было у него впечатление, но сейчас всё могло повернуться иначе.
В юности Рябинину нравилась пословица: «По одёжке встречают — по уму провожают». Потом он заметил, что если по одёжке встречали, то по ней и провожали. С годами Рябинину стала нравиться первая половина пословицы…
Вызвав свидетеля, следователь видит его впервые. В кабинет входит совершенно незнакомый человек, ни разу не виденный и которого больше никогда не увидишь. Сядет он перед столом в своей «одёжке», паспорт предъявит, поговоришь с ним минут десять — и уже надо знать человека, чтобы на ходу выбрать тактику допроса. Эта самая «одёжка» стала для Рябинина целым комплексом. Завязанный галстук, цвет пиджака, стрижка, как человек подошёл к стулу, как сел на него, куда дел руки и что делают пальцы, как сказал слово и какое слово, и почему это слово, а не другое, почему на этом слове дрогнули губы, а на том слове потемнели глаза… Всё это сливалось в образ, вместе с интуицией, вместе с чем-то ещё, чего, вероятно, не знала ещё наука, да и интуицию-то наука не очень объясняла. Поэтому Рябинин злился, когда читал у писателей фразы типа: «Ничто так не говорит о человеке, как его глаза». Всё говорит о человеке — от левого ботинка до правого глаза. Или — «вопрос стоял в его взгляде». На лбу чаще стоит вопрос, скорее, лежит, в плечах чаще, чем во взгляде. Всё говорит о человеке. Человек говорит, даже когда он молчит, и ещё неизвестно, когда громче.
Рябинин шёл за прокурором, удивляясь своим мыслям. Кленовского он видел один раз минут пятнадцать, и мнение составилось, сложилось. Для свидетеля этого бы хватило, но о первом секретаре райкома мнение должно быть прочным, должно свинтиться, как механизм из деталей.
Сейчас это всё не имело значения, — всё могло повернуться иначе.
Строго-вежливая женщина молча показала им на высокую дверь, ничем не обитую. Гаранин приостановился и повернул лицо к следователю — оно вдруг стало каким-то рыхлым, набухшим, как потемневший лёд, который снизу разъедает весенняя вода.
— Сергей Георгиевич, вы уж там не очень… умничайте, а?
— Хорошо, — согласился Рябинин и сразу почувствовал, что он тоже волнуется сильно и незаметно.
Кабинет Кленовского казался пустоватым, потому что не было традиционного Т-образного построения, да и вообще ничего не было, кроме письменного стола, столика с телефонами и книжного стеллажа. Полки длинные, в две стены, и не казённые, а какие-то домашние, уютные, с вазами и цветами, с яркими книжными рядами, среди которых сразу бросались в глаза сочинения Ленина — издания всех годов. От двери через весь кабинет по натёртому до шлифованного сияния светлому полу вела к столу ворсистая ковровая дорожка. Свернуть с неё было невозможно — поскользнёшься.
- Предыдущая
- 18/26
- Следующая
