Избранное - Родионов Станислав Васильевич - Страница 38

• Предыдущая
• 38/146
• Следующая

Вот и свеженький примерчик профессору насчет доброты. А к самому Федьке у меня были вопросики разные. Например: коли на таких, как он, держится жизнь, то на хрена такая жизнь? Или: почему его прозвали испанской лошадью? Или: слыхал ли он что о первой сущности, которой у него навалом, и о второй сущности, которая у него и не ночевала?.. И был еще вопросик, главный. Но Федька меня опередил:

— Правда, что за аистиные гнезда платят?

— А зачем, думаешь, я в эту Варежку заполз? — понизил я голос, поскольку разговор пошел тайный и тихий.

— К приятелю, в гости.

— Станет нынешний человек без дела по гостям шастать?

Я помолчал с усмешкою: вот, мол, дурачок какой — к приятелю.

Федьку так затопило любопытство, что он аж своими пенными волосами пошевелил. Правда, и ветерок майский с озера тут дунул.

— Тогда зачем приехали?

— Из-за безмена.

— Какого безмена?

— Ну этот… американский.

— Бизнеса, что ли?

— Мне за каждое аистиное гнездо вручают десятку. Истинно говорю. — И я чуть было не перекрестился, язви его — не бога язви, а этого Федьку. — Вон и профессора научил гнезда вить.

— А кто платит? — заерзал парень, отчего забор крякнул от угла до угла.

— Общество по охране пернатых.

Теперь Федька не волосами шевелил, а ушами — тут уж ветер с озера ни при чем. И глазки его заиграли, как вода под солнышком. Видать, он новый безмен, то есть бизнес, обмозговывал.

— Федя, я дружелюбно ответил. Ответь и ты: Наташка тебя любит?

Поскучнел он, как дохлый подлещик.

— А то как же?

— Сдается мне, Федя, что есть промеж вас некая тайна, а? — пустил я пробный шар.

И шар-то этот вроде бы угодил аккурат в Федькину личность — отвернулся он. И пошел к своему «Москвичу», чтобы заползти под него от меня подалее.

7

В субботу озеро застелило дымком — по берегу закурились бани. И мы свою затопили. Паша держал огонь, а я таскал в котел воду.

— Аистов своих не попаришь? — спросил Павел.

— Им некогда: она яйца нагревает, он ее лягушками обеспечивает.

— Какого рожна они лезут в деревню, а не гнездятся себе в лесу?

— Думаю, Паша, в древние времена аисты были домашней птицей.

— Выходит, они бывшие куры?

— Вполне может быть. А куры есть бывшие аисты.

— То-то вчера Нюркин петух на крышу взлетел…

Банька у Паши топится по-черному, самое что ни на

есть приятное.

— Может, пивка плеснем? — спросил я.

— Барыня в шампанском купалась, да нам не осталось.

У Паши свой рецепт, от городского отличаемый. Веники он вяжет из четырех древес: березы, крапивы, вереска и смородины — все в пропорции. На каменку плещет настой из березы и смородины.

— Сразу видать, что веники свои, не сыпучие.

— Веник у меня еловый, а пар в бане хреновый, — отозвался Паша стишком.

Он веники замочил, на каменку плеснул, и образовался небесный дух: и березой тут, и хлебом, и смородиной, и дымком чуть-чуть, вроде как копченой колбаской. А про силу пара спрашивать ни к чему, без ушанки и не суйся — темя прожжет и уши отщиплет.

Конечно, готовая банька должна какое-то времечко постоять для полного равновесия воздуха. И вот когда это равновесие улеглось, мы с Пашей поддали жару в переносном смысле, поскольку в прямом смысле, как уже говорилось, было поддано заранее. Паша аж стонал, поминая бабку-ёжку и филидристику. Из меня тоже не одну слезу вышибло. Пока не израсходовали все силы, не потратили всю воду, не смылили по куску мыла и не обтрепали веников, мы не ушли. Ну а после баньки, сами понимаете, уделали мы самовар чаю с сахаром колотым.

Паша утерся полотенцем, сдвинул посуду, чихнул своим собачьим чихом и сказал определенно, но непонятно:

— Ты все одно тут вроде собеса…

«Вроде собеса» я понял: мол, помогаю кому, мол, от безделья маюсь. Знал бы мой друг Паша, что таким макаром гоню я мысли о Марии, жене моей, ныне проживающей одиноко в городе. «Вроде собеса» я понял, но что из этого вытекает?

— Коля, затеял я тут одно волокитство…

— Судебное?

— Не судебное, а любовное. В соседней деревне, в Кораблищах, от знакомого мужика жена в город сбегла. Окажи ему подмогу.

— За его женой, что ли, съездить?

— Слушай, бабка-ёжка! Мужик-то серый, не воевал. А ты в городе ошиваешься, мимо театров ходишь, болтать привык… Напиши-ка ей письмишко заместо него, а он опосля перепишет — и на почту.

Сует Паша мне тетрадку в клеточку. Письмишко, будь оно простое, заказное или любовное, написать нехитро, когда знаешь кому. А так получается какое-то заочное образование. К слову, образование у нас с Пашей такое: у него институт и академия, а у меня академия и институт. Говоря понятливее, десять классов на двоих. Хотя в любви образование только вредит — по себе знаю.

— А чего она сбегла?

— Из-за бабьей обиды. Мужик когда за воротник, когда работу на сеновале проспит…

— Тогда давай сочинять двумя головами.

— Ага, но мужик пугливый и просил фамилий не оглашать, — разъяснил Паша.

Я застругал химический карандаш, надрал из тетради листов и стал вспоминать что-нибудь подобное. С Марией мы не разлучались, оттого писем я почти не писал, вот только в войну. Правда, сыновьям черкать приходится, да и то больше пишет Мария. Иногда ручку беру — заявление в местком, жалобу в жилконтору, свои предложения в газету…

— Начинай с начала, — заторопил Павел.

— Начало и есть самое трудное…

— С чего-нибудь помягче, подушевнее.

— Тогда: «Моя дорогая кошечка…»

— За живое берет, — согласился Павел, — но сперва дай подходец: «Ты открыла конверт, а в конверте привет».

Я так и записал, мне тоже понравилось. И продолжил далее:

— «Будучи находясь в кромешном одиночестве, я потерял без тебя всякую сообразительность…»

Паша подскочил ко мне и заорал на всю избу:

— «Но тебя, свою супругу, ни на кого не разменяю и прошу словесно и письменно: кончай филидристику и вертайся…»

А я:

— «Поскольку упомянутое кромешное одиночество приведет к погибели семьи…»

— «То оставайся моей курочкой, а я завсегда останусь твоим петушком», — прокричал Паша мне в ухо.

А я:

— «И хоть ты была, извини за откровенность, на положении жены, но жили мы с тобой, как две сестры».

— «Не токмо мата, но даже нехороших букв тебе не скажу, бабка-ёжка», — придумал Павел.

А я:

— «Вертайся, а то помру».

— Не так, — гаркнул Паша. — «Вертайсь, а не то удавлюсь».

— «Вертайся, а то удавлюсь с тоски», — подправил я.

— «Вертайсь, а не то удавлюсь сам и тебя удавлю», — подправил и Паша, перепарившись в бане.

— Зачем сразу обоих-то? — усомнился я в таком варварстве.

— Ага. «Вертайсь, а то сам не удавлюсь, а тебя удавлю…»

Тут я вспомнил любовный романс, который тоже начинался со слова «Вертайся». Значит, так: «Вертайся, я все прощу…» Но это подходяще для городского парня, а не для взрослого мужика из деревни Кораблищи.

— Паш, давай отпишем просто, как и надо. «Любимая моя жена, вертайся домой, а то картошка не посажена и белье не стирано…»

— Про картошку он и без тебя бы сварганил, — не согласился Паша и сгреб писанные мною листки, — Вот подпись нужна уважительная.

— «Твой цыпленок», — нашелся я.

— Он больше на гусенка походит, — засомневался Паша.

— «Твой козленок», — работала моя голова.

— Ты еще скажи «Твой теленок»… Нужно и красиво, и по-городскому.

— «Твой бройлер»…

— Оно, бабка-ёжка!

Поставили мы второй самоварчик по случаю окончания работы. Так ведь и устали — от бани, от самовара, от письма любовного.

— Паш, хочу я тайну Федьки и Наташки Долишной отомкнуть… К кому пойти?

— А чего тебе-то?

— Тебе вот чего письмо для мужика сочинять?

Отер Паша лысину:

— Поговори с Иваном Федотой, поддавалой первый сорт…

8

Сговорились мы с профессором насчет рыбалки. Правда, я к ней непристрастный, и Аркадий Самсонович тоже, но мужики втолковали, что клев нынче первостатейный. Голый крючок хватают — не мужики, а подлещики. Если осесть на Ягодке.

• Предыдущая
• 38/146
• Следующая