Избранное - Родионов Станислав Васильевич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/146
• Следующая

— Что-то вас не припомню…

— Дружок я Павла Ватажникова, Николай Фадеич, гощу у него.

— Тогда прошу в дом, — решил профессор по-люд-ски, но ведь и я к нему подошел с культурной стороны.

Внешне изба избой, а внутри, извините, жизнь городская. Одна русская печка и осталась. Все шло по одной стеночке в своем порядке: диван, телевизор, шкаф, торшер… По другой стенке книг было столько, что, упади они все враз, мы бы с профессором имели контузию.

— Я первый приехал, без жены, но чаек организую, — как бы начал оправдываться профессор.

— Как аист…

— То есть?

— Он тоже наперед аистихи прилетает разузнать насчет лягушек, поскольку его супруга их кушает.

— Моя супруга лягушек не кушает, — насупился профессор.

Подсел я к столу, как и положено гостю. Хозяин звенит чашками, а попутно интересуется:

— Так какое у вас дело?

— Научное, как к профессору.

— Э, профессор-то профессор, но на пенсии.

— Всё перезабыли?

— Нет, разумеется. Что вас интересует?

— Жизнь белых птиц, а конкретнее — пернатых аистов.

— Не уловил…

— Уточняю: жизнь пернатых птиц, а конкретнее — белых аистов.

— Николай Фадеевич, я же турколог.

— Ваша национальность, Аркадий Самсонович, значения тут не имеет, — вежливо подправил я.

— То есть?

— Говорю, мне до лампочки, что вы турок.

— Да не турок я, а специалист по турецкому языку и турецкой культуре.

Вот почему у него бородка не русская.

— И в птицах не кумекаете?

— Ничегошеньки.

Я, конечно, понимаю, что каждый профессор только в своем деле профессор. Но все-таки. Свое дело своим делом, а знать о смысле всего существующего профессор обязан. О деревьях, воде, земле и белых аистах. Уж не говоря про вторую сущность.

— А я понадеялся на ваш общий уровень.

— Дорогой Николай Фадеевич, специализация достигла невероятного размаха. Приведу такой пример… Бывало, захотел мужик сочинить песню. Придумал, взял гармошку и запел. А теперь? Один пишет слова, второй пишет музыку, третий аранжирует, а четвертый поет.

Но тут профессор удивил меня вовсе. Я ждал чаю грузинского, неважно под каким номером, а он ставит термос литра на два. В нем и чай, чернющий, как деготь. Извините, пить такой чай — что есть вареные огурцы. Но в гостях сам себе не хозяин. Однако профессор не растерялся — выставил сгущенку с конфетами.

— Тогда, Аркадий Самсонович, в этой самой науке дураку легче укрепиться.

— Почему вы так думаете?

— Ум-то есть понимание не одного дерева, а всего леса.

— Слова «дурак» наука не признает, Николай Фадеевич.

— Как так?

— Это обывательское понятие, годное для рынков и коммунальных кухонь.

— Чего ж признает наука?

— Способный, одаренный, талантливый… Или же неспособный, бесталанный…

— А как же в науке дураков зовут?

— Николай Фадеевич, ну что такое «дурак»? Да вы разденьтесь…

Он и сам скинул малахай не малахай, но пальтецо бабье с оторочкой вроде бы из кошачьих хвостов. Правда, под бабьим пальтецом оказалась бабья кофта с помпончиками на груди. Сбросил и я свой зипун, Пашей одолженный, а попутно рассказал профессору байку, поскольку дураков он никогда не видел…

…Приобрел один мужик дачный участок и обзавелся хозяйством дай бог всякому. Дом на каменном фундаменте и со вторым этажом. Паровое отопление с душем. Две теплицы с помидорами. Клубника зреет — как пройдет, так ведро. А в сарае кроликов пара сотен… Только стало у мужика сердце пошаливать. Да тут еще старший сын пристрастился к напиткам градусным… А младшая дочь со шпанистым парнем связалась и уехала с ним куда глаза глядят. Жена и того лучше отмочила — к соседу по даче ушла… Задумался мужик, взял воду из колодца и снес на анализ. И оказалось в той воде повышенное присутствие железа. Хлопнул он себя по лбу: «Вот отчего мои беды! От железа!» Ну?

— Загадочный случай, — удивился профессор.

— Так кто этот мужик — неспособный или бесталанный?

— Нелогичный.

— Да он дурак натуральный!

— И все-таки вашего критерия я не улавливаю, Николай Фадеевич.

Непонятное слово «критерий» он зря ввернул, хотя догадаться можно, что ему не взять в толк, как я дураков разню. Эх, было бы умных поболе, а подходящий критерий мы бы сыскали. Да и какой там критерий — у дурака на лбу писано, какую должность занимает да сколько получает.

— Аркадий Самсонович, а ведь дело проще шурупа… Кто силен в первой сущности, тот способный, а кто силен во второй сущности, тот умный.

Тут профессор — между прочим, очень похожий на многопудового дятла в очках — глянул на меня подозрительно и. спросил загадочно:

— А кто вы по специальности?

— Бывший автослесарь, а ныне пенсионер.

— А какое у вас образование?

— К чему тут образование, коли мы об уме говорим?

— Я к тому, — засуетился профессор, — что у меня есть молотый кофе. Вы, случаем, не кофейник?

— Нет, я чайник.

— Тогда вскипячу свеженького. Может, попутно и закусим?

Это можно. Достал профессор хлеб черствый, в полиэтиленовом мешке; яйца куриные, вкрутую, пяток; лук репчатый, проросший; ну и знакомую личность — красную рыбу мойву в банке. Чайник на электрической плитке зашумел уютно, да и за окном между тем смеркаться стало.

— Что вы, Николай Фадеевич, имеете в виду под сущностями?

Я растолковал. Кто, значит, в килограммах и метрах, в формулах и механизмах себя проявил — то есть в мире измеряемом, — тот имеет способности. А кто в человеческой душе разбирается да в людских отношениях, тот умен. За пример взял я шахматиста. Хоть он и головой работает, а всего лишь у него способности, поскольку строит умственные комбинации из фигур, — небось не отношения короля с королевой выясняет. Тот же всемирный ученый может быть неумным не потому, что мало знает, а потому, что его знания не о человеке и не о душе. А скажем, дядя Вася, водопроводчик, серый, как его рукавицы, вдруг да и порадует умными словами, поскольку изучил глубину людской жизни.

Говорю все вышеприведенное, и спесь не спесь, а спесиночка внутри играет, как у натурального дурака. Ведь сам профессор меня слушает — пусть и дятлоподобный, пусть и туркообразный.

— Слово «дурак» мне всегда казалось мещанским, — задумался профессор.

— А коли нет дураков, то и умных нет.

— А если допустить, что нет ни тех, ни других…

— Без умных, Аркадий Самсонович, жить я несогласный.

— Тогда проблема возникает, Николай Фадеевич, — обрадовался профессор, поскольку в этой проблеме вроде бы я и виноват. — Дураков не любят, верно? А разве они виноваты, что они дураки? Кроме того, есть не совсем дураки, но и не очень умные. И немало их. В конце концов, есть дети, животные… И мы их всех станем презирать?

Поддел меня профессор под самые рессоры, поскольку прав. В дураке больше всего злит то, что он про свою дурь не знает и не ведает. А мне сказать ему хочется. И нельзя. Да ведь и неизвестно, что людям нужнее — ум или жалость?

— А с другой стороны, Аркадий Самсонович, от дураков государству большой урон.

— Будем уповать на то, что все люди с годами умнеют.

— Как бы не так, — усомнился я. — Умный к старости мудреет, а глупый — хитреет.

Снедь мы всю умяли, включая рыбу мойву. Разговор наш подошел к закруглению. Приходите вечерком, угощу я вас чайком, а не хватит чаю, пива накачаю. Хорошо все было, только я возьми да и поинтересуйся:

— А другого профессора в деревне нету?

— Какого другого?

— Всамделишного.

— Как понять «всамделишного»?

— Который все знает. И про аистов…

Покраснел профессор вроде арбузного нутра — даже

белая бородка порозовела. Нос в меня нацелил, как пику какую. Очки сверкают по-совиному. Язви его, то есть меня.

— Я, уважаемый, тридцать лет читал студентам лекции. Мною написано шесть монографий… Мои работы переведены на языки… У меня учеников больше, чем…

— Зачем психовать-то, Аркадий Самсонович? — перебил я. — Нету другого профессора, и не надо. И тобой обойдусь.

• Предыдущая
• 34/146
• Следующая