Маленький оборвыш (др. перевод) - Гринвуд Джеймс - Страница 25

• Предыдущая
• 25/48
• Следующая

– Врешь, не тронь меня! – проворчал отец, не поднимая головы.

– Поговори с ним, маленький Джим, он узнает твой голос.

– Это я, отец, – проговорил я, дотрагиваясь до его локтя дрожащей рукой, – я пришел назад.

Отец медленно поднял голову и устремил на меня такой свирепый взгляд, что я отступил на два шага. Он несколько минут смотрел на меня таким образом, и я уже начал надеяться, что гнев его исчезнет, как вдруг он, не говоря ни слова, бросился на меня, схватил меня за ворот рубашки и куртки так, что кулак его сильно сдавил мне горло, и опрокинул меня на скамейку.

– А, попался, негодяй! Попался мне! – проговорил он, отстегивая другой рукой страшный ременный пояс.

– Что вы делаете, Джим? Джим, ведь вы его задавите! Оставьте его, Джим! Можно ли так обращаться с ребенком! – вступились за меня присутствовавшие.

– Мой сын, что хочу, то с ним и делаю! – закричал отец.

Он остановился на мгновение, должно быть, соображая, как удобнее положить меня для порки; затем приподнял меня за шиворот и бросил на стол лицом вниз. Тут он, должно быть, в первый раз заметил странность моего костюма.

– Это что у тебя за наряд такой? – спросил он, захватив в руку мои панталоны.

– Это, должно быть, тюремное платье, – заметил кто-то, – и стрижка тюремная.

– Нет, это не тюрьма, – сказал слуга, – это работный дом!

– Да, это работный дом, – подхватил я. – Мне дали это платье, когда я заболел горячкой и попал в работный дом!

Я думал этими словами смягчить гнев отца, но вышло наоборот. Он отскочил от стола с отвращением и, обращаясь к окружающим, проговорил слезливым голосом:

– Вот, вы говорите, чтобы я отпустил его, а знаете ли вы, что сделал этот мальчишка? Он сбежал из дому, чуть не убив моего другого ребенка, он нищенствовал, он опозорил меня, он был в работном доме. Слышите ли вы? В работном доме! И чтобы я его принял обратно? Да ни за что на свете! Я его до смерти изобью!

– Только, пожалуйста, не в моем доме! – воскликнул мистер Пигот, ловя на лету ремень, который отец уже занес надо мной.

Он хотел выхватить ремень, но другой конец его был крепко обмотан вокруг руки отца. Между ними завязалась драка, и, воспользовавшись этим, я незаметно соскользнул со стола на пол.

– Зовите полицию! – кричал хозяин.

– Зовите, кого хотите! Никто не помешает мне расправиться с этим негодяем!

Дверь распивочной приотворилась, в нее заглядывало с полдюжины голов любопытных прохожих, привлеченных шумом. Я запрятался под стол и едва смел выглядывать оттуда. Добродушный слуга наклонился и оттащил меня к двери. Все присутствовавшие были до того заняты дракой отца с мистером Пиготом, что не обращали на меня внимания.

– Беги скорее и радуйся, что так дешево отделался! – сказал слуга, выталкивая меня на улицу и запирая за мной дверь.

«Радуйся, что так дешево отделался!» – сказал спасший меня слуга. Радоваться чему? Хотел бы я знать! Я был самый несчастный мальчик на свете: я не имел ни угла, ни друга, ни куска хлеба, чтобы утолить свой голод, ни даже одежды, так как платье, надетое на мне, мне не принадлежало и страшно стесняло мою свободу. Все мои надежды и планы разрушились. Я спасся от опасности, но это вовсе не утешало меня. Я чувствовал такое уныние, что не мог даже бежать. Мне было так худо, что если бы я услышал, как отец догоняет меня, размахивая ремнем, я не прибавил бы шагу.

Было уже около одиннадцати часов, все лавки запирались. Я шел, куда попало, не обращая внимания на дорогу, наудачу поворачивая то в ту, то в другую сторону, как какая-нибудь бездомная собака.

Так я бродил с четверть часа, пока не очутился на небольшой улице, ведущей в кожаный ряд. Улица эта была не длинная и вся состояла из лавок. Лавки были заперты, за исключением одной булочной, в которой ставни еще оставались не закрытыми. Я подошел к этому освещенному окну, и глазам моим представилась целая груда булочек разных форм и размеров. Я остановился, точно у меня вдруг отнялись ноги. Не напрасно бродил я взад и вперед, я наконец нашел, что мне нужно. Ах, если бы мне дали одну из этих чудесных румяных булочек! Сколько бы штук мог я съесть? Которую бы я выбрал? Нижнюю, она поджаристее, и еще вот ту, что ближе к окну.

З-з… закрылся последний ставень. Исчез и свет, и прекрасный хлеб, булочная сделалась таким же темным пятном, как и все остальные лавки. С утра я не чувствовал потребности в пище, я даже не думал о еде, но теперь мой желудок как будто проснулся и стал требовать пищи. Мучительный голод как-то оживил меня, я вдруг почувствовал себя необыкновенно бодрым. Во что бы то ни стало, необходимо достать себе пищу. Но каким образом? Просить милостыню? Но у кого? Улицы, по которым я шел, редко посещались богатыми людьми, и теперь там не видно было ни одного человека. Да и как мне просить милостыню в платье из работного дома? Кто даст мне пенс и не станет расспрашивать меня, зачем я ночью шляюсь по улицам и не иду домой? Кроме того, просить милостыню поздно: пока я выпрошу пенс, все лавки уже закроют. Украсть разве что-нибудь? Но где? На всей улице открыта одна распивочная, а из пешеходов виден только полицейский. Впрочем, я не мог разглядеть ничего вдали, так как снег валил густыми хлопьями.

Вдруг я услышал шаги и веселый смех, а через минуту увидел двух молодых джентльменов с сигарами и тростями в руках. Украсть у них что-нибудь мне и в голову не приходило, но я надеялся, что они сжалятся над моим несчастным положением и дадут мне какую-нибудь монетку. Они были очень веселы и, должно быть, очень богаты, так как у каждого на руке блестел перстень с большим камнем. На мое счастье, один из них остановился закурить сигару совсем возле меня.

– Будьте так добры, – сказал я, – подайте мне что-нибудь.

– А вот попроси у моего приятеля, – отозвался он. – Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.

С сердцем, бьющимся от ожидания, обратился я к его приятелю.

– Протяни руку, – сказал он.

Я протянул, а он плюнул мне на руку.

– Вот какие шиллинги даю я попрошайкам!

– Ха-ха-ха! – засмеялся другой джентльмен.

На минуту я почувствовал такой припадок бешенства, что готов был вцепиться в нос мистеру Берни, но голод заглушил во мне гнев. Я обтер руку о стену и снова протянул ее веселым господам.

– Теперь, надеюсь, вы мне дадите хоть пенс, хоть полпенса, – вежливо проговорил я, – ведь я умираю с голоду.

– Что ты лжешь, негодяй! – закричал мистер Берни. – Толкует о голоде, а одет так отлично! Разве в таких сапогах просят милостыню? Надо просто отвести его к полицейскому, Айк!

Эти слова навели меня на новый ряд мыслей. Действительно, сапоги у меня были крепкие, хорошие, слишком хорошие для нищего. Я могу продать их. Лучше ходить без сапог, чем терпеть такой страшный голод. Мальчики, ночевавшие под Арками, часто рассказывали, что на Фильд-лейн есть много еврейских лавок, которые торгуют до поздней ночи и покупают все, что угодно, без разбору, не расспрашивая, откуда взят товар. До Фильд-лейн было недалеко. Я нагнулся и начал развязывать сапоги.

– Ты что это делаешь? – спросил мистер Берни.

– Да вот, спасибо, вы мне напомнили, какие на мне сапоги. Теперь уж я не стану просить у вас денег. Держите при себе и свои пенсы, и свои плевки, не то вам может достаться кирпичом по голове.

– Пойдем, Айк, – сказал Берни, – если он осмелится тронуть нас, мы позовем полицейского.

– Нет, постой, – остановил его Айк. – Ты что же это хочешь делать со своими сапогами, мальчик?

– Продать их.

– Куда же ты их понесешь ночью? Хочешь продавать, так покажи их мне! Пойдем к фонарю.

Я снял чулки и засунул их в сапоги, а сапоги связал шнурками и перекинул через плечо.

Мистер Айк подвел меня к фонарю, взял в руки один сапог и принялся разглядывать и ощупывать его с самым деловым видом.

• Предыдущая
• 25/48
• Следующая