Билет в одну сторону - Костина Наталья - Страница 34
- Предыдущая
- 34/68
- Следующая
Ма явно наслаждается тем, что произвела на меня впечатление: у нее, оказывается, такие мнения, что даже Новокузнецк на другом краю света проняло! Она улыбается и с новой силой вгрызается в яблоко. Я понимаю, что такими темпами витамины скоро улетучатся, и тут же хватаю самое краснощекое – про запас, съем у себя в комнате, спокойно (или неспокойно) проверяя почту и отвечая (или не отвечая) на такие же злобные выпады. А они появляются, увы, почти каждый день. А может, я не стану есть этот глянцевый, совершенный плод, а возьму его завтра на работу. Вдруг ОН придет в себя? Как раз в мое суточное дежурство? И это замечательно, что я завтра на сутках. Смогу посидеть с ним подольше. Говорят, с коматозниками нужно как можно больше разговаривать. Я нюхаю яблоко – запах у него изумительный, под стать внешнему виду. И откуда, интересно, оно взялось? Неужели вот так просто взяло и выросло на дереве? Как, оказывается, много в мире вопросов, о которых можно поговорить с тем, который лежит в коме…
Ма расценивает мое длительное молчание как неодобрение и тут же начинает доказывать, что была права.
– Да права, права, – соглашаюсь я. А как иначе? Если честно, мне бы тоже не пришлись по душе вот такие выпады. – И еще, – добавляю я. – Мне очень нравится ее последовательность. Она, подружка твоя, оказывается, за мир и дружбу всех людей. Хотя тут же пишет, какие мы нищие и тупые. Это же так великодушно – дружить именно с нищими и тупыми!
– Я с ней и не дружу. Говорю же тебе – она просто явилась как снег на голову – и давай писать! Даже здрасте не сказала! Ну, я ее прекрасно поставила на место, – удовлетворенно говорит ма и потирает руки.
– Да она и так на месте! На своем собственном – и весьма неплохо на нем устроилась. И в ус не дует – вон, гляди какая у нее тарелка с борщом! В два раза больше, чем она может съесть! А ватрушки! По килу творога на каждой. Ладно, колись скорее, что сделала – а то у тебя такой загадочный вид, что просто жалко смотреть.
– Ты тоже родной матери гадости говорить будешь?
– По мере своих слабых сил, – ухмыляюсь я.
– Я зашла к ней в личку, скопировала ее фотку и вывесила все это вместе с нашей перепиской!
– А еще человек гуманной профессии! Не стыдно? Она ж только с суток! Небось потом все твои друзья налетели на эту несчастную и заклевали ее до смерти. Один твой патологоанатом Тарнопольский чего стоит! Та еще ехидна!
Ма удовлетворенно хихикает. Настроение у нее явно повысилось. Яблоки уже кончились, и поэтому она говорит:
– Мне сегодня на вторую, так что пойду, кофейку сварганю и бутербродик сделаю!
– Я буду участвовать.
– Тогда пойди поставь чайник. И сгоняй за маслом и молоком. И сырку прихвати. Да, и кофе у нас тоже кончился!
– Из чего, интересно, ты тогда собиралась делать кофе и бутерброды? – интересуюсь я. – Из яблочных семечек и панировочных сухарей?
– Я только с суток, мне простительно! – патетически восклицает ма, и мы обе смеемся.
Мне на сутки только завтра, и я жду не дождусь этого момента, словно собираюсь на долгожданное свидание… и, собственно, это очень близко к правде. К тому же ма так и не ответила на мой вопрос, влюблялась ли она когда-нибудь в пациентов.
Дневник женщины, оставшейся неизвестной
Домой едем молча. Маруська как воды в рот набрала и почему-то прячет глаза – ну что она, виновата что ли, если у нее такой родственник? Как говорится, сын за отца не отвечает, тем более сестра – за троюродного брата. А может, Маська просто не хочет разговаривать при водителе, которого отрядили довезти нас до самого дома, – и что ни говори и как ни надувай щеки – это очень кстати.
Дорога ужасная. И дело даже не в том, что асфальтовое полотно все изрыто то гусеницами, то ямами от разорвавшихся мин – просто война тут ощущается куда острее, чем в городе. То и дело в некогда пышных, а теперь каких-то неприкаянных полях с черными, сожженными, скрюченными в предсмертной муке и так и не налившимися головками подсолнечников виднеется сгоревшая техника. Они тоже черные и обгоревшие – эти изувеченные военные монстры или того хуже – бывшие мирные автобусы и грузовики, сброшенные с дороги в кювет взрывами или просто выпихнутые танками или БТРами, чтоб не путались под ногами и не мешали. Сгоревший мир, сгоревшее лето, от огня не ставшее более теплым…
Сепаратистское ли угощение, но, скорее, собственное обжорство не пошло мне впрок: в животе то и дело схватывает и бурчит, и я не чаю, когда и доеду до родного сортира. Временами мне становится совсем невмоготу, и тогда я даже постанываю.
– Шо, трясет? – сочувственно спрашивает водитель.
В спасительные кустики мне спрятаться не светит: от дороги нельзя отходить дальше чем на полметра, а еще лучше – совсем ее не покидать. Поэтому я не могу представить, как присаживаюсь по большой надобности прямо на виду у проходящих машин. Я стискиваю зубы и считаю, сколько блокпостов еще осталось до дома. Хорошо еще, что у нашего водилы все переднее стекло залеплено разрешающими бумажками с такими подписями и печатями, что даже казачки не смеют приказывать нам выйти и открыть багажник. А в багажнике есть на что посмотреть: утром Маруськина невестка, причитая и уговаривая погостить еще хоть недельку, набила нам с собой огромное количество сумок и пакетов.
– От и не посидели как надо, по-родственному… Шо ж вы так – вчера только приехали, а с утра уже и удирать? Та хоч до воскресенья остались бы! Когда ж теперь опять свидимся, а?
– Да я бы осталась, правда, только у меня ребенок маленький дома. На соседку оставила, – оправдываюсь я.
Маруська молчит, застыв над чашкой кофе и безучастно глядя в окно. На дворе полный кинематографический погром, только что вспоротых перин не хватает. В тенечке под зелеными насаждениями храпят пьяные, собака лениво чавкает под разоренным столом, выбирая из валяющейся на земле снеди какие-то особо вкусные кусочки, сверху, тоже не чинясь, пасутся воробьи.
– Манюсь, может, ты хоть трошки погостишь? – продолжает жалобно тянуть Маськина родственница. – А то я тут одна уже и одича-а-ала…
– Не могу, – отрезает моя подруга. – Куры дома, утки…
Куры, утки и прочее хозяйство, которого у Маруськи отродясь не бывало, – для нашего человека святое. У моей подруги только кот – и тот приходит и уходит через форточку, ведя полудикий образ жизни. Я запихиваюсь «на дорожку», хотя, если честно, вчерашнее еще дня три будет перевариваться, пытаюсь разгадать загадку Маруськиной утренней необщительности и одновременно поддерживаю светскую беседу: о том, что первого сентября наши детки, скорее всего, в школу не пойдут, что Украина не выплачивает ни пособий, ни пенсий (а вот и неправда – выплачивает). Просто сюда деньги не завозят – и правильно делают: здесь их тут же, на полдороге к банкам – которые, кстати, тоже в гробу видали работать в таких условиях, – присваивают всякие бандформирования, совсем как во времена Гражданской войны и батьки Махно вкупе с Петлюрой. Однако свои исторические познания я временно прячу в карман, боясь подставить Маську еще больше.
– От, мамке пенсию и не дают! – жалуется хлебосольная Маруськина родственница.
Ну, допустим, при таком зяте никакой мамке с голоду помереть не светит. Но остальных пенсионеров, да и всех мирных граждан, волею судеб оказавшихся на территории войны – тех же нас с Маруськой, которым зарплату теперь будет выплачивать неизвестно кто и неизвестно чем, – ужасно жалко.
– Серега своих, кто на пенсии, даже отпускает: езжайте, говорит, в Харьков, в Мариуполь или даже в Киев – у кого там родичи, так вообще красота, остановиться есть где, – простодушно выдает нам военные тайны жена командующего, – и переоформляйте пенсии туда. А чего? Горбатились-горбатились на эту ихнюю Украину, а она нам пенсий не дает! А чего? Мы ж честно заработали!
Вот оно как, оказывается… Боевики, они же ополченцы, снимают форму, надевают цивильное – и честно едут просить свою пенсию в стан врага! Умно… Красивый финт ушами – особенно учитывая то, что пенсии у нас в стране выплачиваются из доли работающих. В более успешных странах есть специальные фонды – но у нас до этого еще не дошло. И пока ты работал, то содержал из своей зарплаты каких-то там пенсионеров – которые все равно были все свои, не важно откуда: из Луганска там, из Полтавы или из Коломыи. Теперь, когда ты доработал до пенсии и вышел на заслуженный отдых, тебя будут содержать другие работающие. Закавыка, правда, состоит именно в том, что кормить боевиков Лэнээр и Дэнээр будут их кровные враги – вкалывающие где-нибудь в Виннице, Львове или Сумах. А ополченцы родственника Сереги, которые, кстати, из-за вредного труда на шахтах и на пенсию выходят рано, желают свое оставшееся после забоев здоровье положить на алтарь неизвестно какого бога войны. Поэтому-то они, потратив полученный от боевого дежурства отпуск и благополучно переоформив пенсию в неприятельском логове и получив все причитающееся за нелегкий шахтерский труд, возвращаются сюда, снова надевают форму… и убивают детей тех, кто работает, чтобы им платили пенсию. Вот такой у нас тут театр абсурда…
- Предыдущая
- 34/68
- Следующая
