- Клюев Николай Алексеевич - Страница 12

Как будто от самой себя Сбежала нянюшка-земля, И одичалое дитя,

52 Маркова Е. Мать-Троица в поэзии Николая Клюева / / Красное знамя (Вытегра). 1993, 16 ноября.

Отрбстив зубы, волчий хвост, Вцепилось в облачный помост И хрипло лает на созвездья\..

Метафоризация природы осуществляется теперь уже, увы, не под знаком отображения в искусстве божественного бытия, а под знаком гибели: заря уже не просвечивается в иконе или в храме, она — «штопает» саван.

Третья часть поэмы (Третье гнездо) — это уже полный Апокалипсис исторической России — с характернейшими чертами Мировой войны, затем революционной смуты и большевистского режима. На смену оставшимся в двух предшествующих частях полумистическим и вымышленным героям выступают здесь три героя достоверных, наиболее по мысли автора, полно выражающих разные стороны трагической эпохи. Это Николай II, чья монархическая звезда, истекая «терновой кровью», окончательно и безвозвратно иссякает теперь для России и чей образ поэт впервые изображает с участием и теплотой: «С недоуменною улыбкой, / Простой, по-юношески гибкий, / Пошел обратно государь / В вечерний палевый янтарь». Это также Распутин — как выражение роковой и темной, исполненной самоистребления силы России. Это, наконец, и неотступный, мучительный для Клюева образ погибшего Есенина. Он предстает здесь прежде всего любовным другом главного героя поэмы: «Круг нецелованных невест / Смыкал, как слезка, перстенек, / Из стран рязанских паренек». Его облик, как и в прежних клюевских стихах о нем, наделяется чертами родной природы и национального поэтического гения: «Ему на кудри меда ковш / Пролили ветлы, хаты, рожь, / И стаей в коноплю синицы, / Слетелись сказки за ресницы». Герой поэмы (автор) посвящает его в мир своих сокровенных переживаний, на что тот отвечает полной взаимностью («Он, как подсолнечник в июле, / Тянулся в жаркую любовь...») и с признательностью сопровождает разговор с ним высоким обращением «учитель светлый»,— в ответ на это главный герой называет его «богоданным вещим братцем». Между ними происходят «радельные» братчины, после которых они осознают себя «четой».

Что же касается Есенина как поэта, то здесь лишь мельком упоминаются его «уста-соловка» и развернуто трансформируется его образ «кобыльих кораблей» в образ лодки — «кобылы». Наделяется он и предчувствием печальной участи стать жертвой города — кабацкого вертепа: Ах, возвратиться б на Оку, / В землянку к деду рыбаку, / Не то здесь душу водкой мучить / Меня писатели научат!»

В ответ на эти тревоги младшего «братца» старший высказывается о непоколебимой верности своим жизненным и духовным истокам: избе и «рублевской купине».

На этот душеспасительный разговор стремительно наплывает, заслоняя собой все, страшная картина гибели Распутина, поглощающая и только что обозначившуюся тему двух героев, их «романа». Но это и не удивительно: распутинский конец, как символ гибели исторической, крестьянско-монархической России, падающей в бездну под тяжестью каких-то собственных внутренних грехов, изображается в «Песни» еще только как прелюдия к более полному и коренному ее сокрушению под ударами новой утверждающейся безбожной власти:

Со стоном обломилась льдина... Всю ночь пуховая перина Нас убаюкать не могла. Меж тем из адского котла, Где варятся грехи людские, Клубились тучи грозовые.

В этом мире всеобщей разрухи, которым стремительно овладевает холод и в котором распадаются живые человеческие связи, не получает дальнейшего развития только что завязавшийся роман. Образ Есенина исчезает, и от всей недавней близости остается только обращенный в пустоту призыв: «Идем, погреемся, дружок). / Так холодно в людском жилье/ На Богом проклятой земле\..»

К концу поэмы стремительно нарастает тема теперь уже не «распутинского», а «большевистского» Апокалипсиса. В нынешней России, вернее, в том, что от нее осталось, где ненависти коммунистов подвержены «молитва», «милостыня», «ласка», «сказка» и «песня», герой поэмы еще раз (последний) обращается к уже погибшему другу (не называя, впрочем, его, как и прежде, по имени) с мыслью только о посмертном сближении с ним за пределами враждебного им обоим мира и прощении за былую «измену»:

Бежим, бежим, посмертный друг, От черных и от красных вьюг, На четверговый огонек, Через предательства поток...

Проходит через всю «Песнь о великой матери» и не вполне ясный (возможно, в силу его символической неоднозначности) образ некоего «сына», по отношению к которому звучит пророчество о предательстве им России, проклятие с отрешением его от «приюта милого» (как «зачумленного волка без стаи») и обвинение в попустительстве тому, что окно «над гробом матери родной» заполыхало теперь «комсомолкой, / Кумачным смехом и махрой». Не исключено, что в этом образе выступает и сам герой поэмы, получивший некогда от матери наказ черпать «горсткой золотой» «мир Божьего сиянья» и принуждаемый теперь совестью к признанию в совершении чего-то недостойного: «Слезами отмываюсь я, / И не сковать по мне гвоздя, / Чтобы повесить стыд на двери!..» Однако вместе с образом сына-злодея, сына-предателя упоминаются в поэме также и некие «матереубийцы», что дает повод к его более расширительному истолкованию: виновен в допущении глумления над матерью-Россией не только ее поэт, позволивший себе на какой-то момент увлечься чуждыми и враждебными идеями, но и сам поддавшийся им народ.

По определению первого исследователя и публикатора «Песни о великой матери», «современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России — эти темы пронизывают всю поэму. «Песнь» не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам пророческую весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь — Китеж. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный <...>

Жанр поэмы— лирический эпос, сказание, в ней Клюев предстает как единственный в русской, да и во всей мировой поэзии мифотворец двадцатого века. Миф, эпос. Не старое или новое — вечное. Это книга народной судьбы...» 53 Только поэмы «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» и «Заозерье» из клюевского трагического эпоса были опубликованы при жизни поэта, все же остальное из него, подобно «Песни о великой матери» или «Погорельщине», увидело свет на его родине лишь более чем через полсотни лет.

* * *

В 1928 г. выходит последний сборник стихотворений Клюева «Изба и поле», всецело составленный из ранее напечатанного. Однако в следующие пять лет — период наиболее интенсивного и даже как бы «отчаянного» творчества — им, кроме трагического эпоса «отлетающей» России, создается значительный пласт лирики, объединенный именем Анатолия Яр-Кравченко — героя его последнего лирического романа. Через всю клюевскую поэзию проходит тема поисков и обретения (а также и потери) родственной души, близкого человека в чуждом и враждебном мире. Но это, конечно же, не только лирическая тема, а и лейтмотив биографии поэта, выразившийся в продолжительной переписке с Блоком, в общении с Есениным. Стихи второй книги «Песнослова», сборника «Львиный хлеб», поэмы «Четвертый Рим» погружают в мир драматических коллизий, возникших на почве сложных взаимоотношений с ним, итог которых подводился в поэмах «Плач о Сергее Есенине» и «Песнь о великой матери». С 1928 г. героем почти всех лирических посланий Клюева становится приехавший из-под Киева (дачный поселок Святошино) в Ленинград поступать в Академию художеств Анатолий Кравченко.

Их тесное общение продолжалось более пяти лет, до ареста Клюева. Для него Анатолий стал жизненным эликсиром в самый мрачный период существования на свободе. Это он подчеркивает в своих посвященных ему инскриптах: «Анатолию Яр-Кравченко — его прекрасной юности, в год моей последней любви и последних песен — 1929-й. Николай

53 Шенталинский В. [Предисловие к поэме] // Знамя. 1991. № 11. С. 4.

Клюев» (на их совместной фотографии); «Сладчайшему брату Анатолию Кравченко стихи мои — цветы с луга Пантелеймона во искупление печали душевной — на радость и торжество светлой любви моей...» (на книге «Изба и поле»).