Пленники Раздора (СИ) - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка" - Страница 85

• Предыдущая
• 85/104
• Следующая

— Так ведь он молчком! — вдруг оживилась девушка. — Ни слова не сказал! А уговор был…

Клесх покачал головой, досадуя её тугодумию:

— Из тебя лицедейка ещё хуже, чем лукавица. Хвала Хранителям, он это быстро смекнул.

Лесана тем временем нерешительно коснулась ножа, с которым давно уже попрощалась. Теплая рукоять уютно легла в ладонь. Обережница снова посмотрела на наставника:

— Значит, Лют сделает, как обещал?

Крефф развел руками:

— Скоро узнаем. Он — зверина хитрая. И, думаю, как бы дело ни выгорело, примкнёт к тому, кто окажется сильнее.

Лесана все это время разглядывала нож, гладила пальцами клинок, отыскивая новые зазубрины, осматривала — не покрылось ли железо ржой. Когда Глава замолчал, девушка спросила:

— А если Лют обманет? Если Серый приведет стаю, зная, что мы его ждем?

Клесх пожал плечами:

— Приведет — встретим. Опять же Мара — сестрица Лютова ненаглядная — нынче в Крепости. Так что на месте брата я бы многажды подумал, прежде чем козни Цитадели строить.

Лесана открыла было рот, расспросить наставника о Маре, о том, какими путями привело её к обережникам, но Глава уже повернулся к Тамиру:

— А ты чего стоишь с таким лицом, будто родную мать упокоил?

Колдун, который всё это время безучастно глядел в узкое окно, вздрогнул. Он перевёл растерянный взгляд на человека, задавшего ему вопрос, и теперь безуспешно силился собраться с мыслями. Наконец, совладал и произнёс сипло:

— Глава, муторно мне, рассудок туманится. Ты позови наузников. Я расскажу, что вспомню.

Клесх с удивлением посмотрел на Лесану, а та без слов вздернула Тамирову рубаху, показывая вырезанную у него на груди резу.

Руська нынче удрал от дядьки Донатоса, ибо наставник, вместо того, чтобы взять паренька в мертвецкую, заставил его зубрить заклинание. Да ещё такое заковыристое, что весь язык стешешь, покуда выговоришь. Одним словом, морока. Вот мальчонок и улизнул незаметно, едва крефф отвернулся к старшим ребятам.

Взрослые парни, конечно, видели, что паренёк решил сбежать, видел это и Зоран, который был нарочно приставлен следить за молодшим. Но никто недотепу не выдал. Пожалели. Дитё все ж. А Руська по дурости-то сперва убежал, а потом уж подумал: ведь Зорана наставник, пожалуй, высечет, что не уследил.

От этой запоздалой мысли Русаю сделалось горько и гадко на душе. Так гадко и так горько, что он, вместо привычной охоты на ворон, отправился на конюшню. Ибо тоску его мог понять и разделить один человек во всём свете — Торень. Уж он-то умел тосковать с полным знанием дела.

Мальчонок не прогадал. Конюх сидел на узкой скамье возле старой клети, в которой хранили овёс для лошадей, и скорбно вздыхал, вертя в пальцах какую-то железяку.

— Пришёл? — спросил конюх безо всякой радости. — Ой, горемыка ты… Одни кости да глаза во все стороны торчат.

Руська решил не сбивать мужика с горестного расположения духа, а потому не стал уточнять, каким образом глаза могут торчать во все стороны. Вместо пустопорожней болтовни он сел рядом с Торенем и тоже пригорюнился.

— Вот, погляди, — вздохнул конюх. — Это вот что? Я тебя спрашиваю, а?

Мальчик поглядел. В руках у собеседника оказалась ржавая железная колючка.

— Не знаешь? — спросил Торень, хотя и без того ответ был очевиден. — А я тебе скажу.

Конюх ещё раз покрутил колючку перед глазами и возвестил:

— Два гвоздя это. Промеж друг друга перекрученных. Небось, опять кузнецовы подмастерья дурью мерились. Во дворе валялось. Я и наступил. Уж не знаю, коим чудом стопу до кости не пропорол. Сапог, видать, спас. Но я-то ладно, хотя сапог и жалко… — Мужик покачал головой и спросил у Руськи: — А ежели бы лошадь? Чего молчишь? Тебя спрашиваю.

Паренек ответил:

— Ногу бы сбедила.

— Тьфу! — согласился конюх и сказал: — К Главе пойду. Пусть хоть всех их рядком к столбам привяжет и высечет. Умнее будут.

Он поднялся и, прихрамывая, направился прочь от конюшен. Руська проводил собеседника взглядом и понурый поднялся с лавки. Надо возвращаться. Но стыдно-то как…

В этот самый миг кто-то цепко ухватил его за ухо.

— Ах ты, щегол, — раздался знакомый родной голос, в котором нынче не было и тени теплоты. — То-то мне сказывают, что молодший в лодыри подался. Почему не на уроке?

Мальчик ойкнул и виновато поглядел на сестру. Была она сердитая и осунувшаяся. Но пальцы, словно железные клещи, стискивали ухо меньшого братца. И ни радости в глазах, ни улыбки на лице. Злющая. И взгляд колючий.

— Ежели ещё раз из-за тебя старшим нагорит, — сказала Лесана, — привяжу к столбу, спущу штаны и лично кнутом отстегаю так, что на зад две седмицы не присядешь. Понял?

У Руськи на глаза навернулись слезы обиды и вины. Он испуганно кивнул, потому что никогда прежде не видел сестру такой чужой и суровой.

— Тут тебе не деревенские посиделки-веселушки, — продолжала девушка, ведя меньшого за ухо через двор. — Привезли уму-разуму набираться, так учись, нахалёнок.

Паренёк сглатывал слезы боли и обиды, но молчал, не спорил, не хныкал, не пытался оправдываться. Понимал — права сестра. Ну и ещё боялся, конечно, твердость её руки на собственном заду испытать.

— Бегом к наставнику! — и Лесана придала братцу скорости звонкой затрещиной.

Руська нёсся в казематы, тёр горящее ухо и думал про себя: «Вот откуда она всё узнала? Ведь только приехала! Наябедничали уже…»

Обережница же проводила мальчонку взглядом и развернулась, чтобы идти, наконец, в свой покой, а оттуда в мыльню, но в этот самый миг заметила то, чего не было во дворе Крепости прежде.

Возле крыльца в Башню целителей сколотили зачем-то крепкую деревянную скамью. И сейчас на ней сидел истощенный человек. Черная одежа ратоборца делала его осунувшееся лицо меловым, а короткие волосы были не то выгоревшими, не то седыми. Этот изможденный мужчина показался Лесане смутно знакомым, и она неуверенно шагнула вперед, страшась узнать и в то же самое время, боясь обознаться.

Он смотрел, как она приближается. Но в светлых глазах не было узнавания. Лесана поняла — он плохо её видит. И не узнает. Так же, как и она его. Лишь когда девушка приблизилась настолько, что их разделял всего десяток шагов, мужчина удивленно качнул головой и спросил с недоверием:

— Лесана?

Она кивнула, не в силах произнести ни слова.

— Я не признал, — ответил ратоборец и похлопал ладонью по лавке, приглашая обережницу сесть.

Та опустилась рядом с ним, устало прижалась затылком к острому плечу и прикрыла глаза. На душе было пусто-пусто…

— Как ты? — спросил он.

Она ответила:

— Хорошо. А ты?

— Что со мной станется? — улыбнулся Фебр и сказал тихо: — У тебя глаза мёртвые…

Лесана хмыкнула:

— Зато на душе спокойно.

Некоторое время они молчали. Девушка не знала, что говорить, что спрашивать. Да и нужно ли?

— Хорошо, что ты не сгибла, — сказал обережник и добавил: — Я боялся. Всё-таки девка.

Она неопределенно повела плечом, мол, нашел, чего бояться.

— Лесана, — тихо позвал он.

— Что?

— Мне до сих пор жаль, что тогда… — Фебр не стал договаривать.

Собеседница и так поняла и ответила:

— Мне тоже.

Хранители, кто же знал, что будет так тяжко обоим! Он жив. И она тоже жива. Но тайная нить, которая, как казалось Лесане, все эти годы тянулась меж ними от сердца к сердцу, оборвалась. Как она не почувствовала? Ведь эта нить оборвалась тогда, когда выученица Клесха смотрела из окна Северной башни в спину уезжающему из крепости вершнику.

Мужчины — не глупые девки. Они умеют смиряться с неизбежностью. Они не носят в сердце из года в год воспоминания о прошедшем, не голубят их, не лелеют — вырывают с кровью и прижигают забвением, чтобы не болело, не дёргало. Ибо возврата нет. И не будет. Никогда.

Он понимал это, когда пришёл в её покойчик проститься. Понимал, что всё закончилось. Навсегда. И ничего больше не будет между ними, кроме общей памяти. Только она, дуреха, ещё на что-то надеялась в силу своей бабской глупости. А если вдуматься, что ему было хранить в душе? Несколько весенних седмиц, когда сердца замирали от счастья, а тела горели от жажды?

• Предыдущая
• 85/104
• Следующая