Пленники Раздора (СИ) - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка" - Страница 49

• Предыдущая
• 49/104
• Следующая

Серая вязь на его теле побледнела и выцвела. Лесана глядела настороженно, подступалась с расспросами, но он не хотел объяснять. Боялся — не поймет. Он всё расскажет. Позже. Когда им останется совсем немного до возвращения в Цитадель. Так будет правильнее и проще. Если бы ещё не Лют! Тот звериным чутьём угадывал опасность и, хотя держался поодаль, вынуждал беспричинно досадовать.

— Тамир, я думала, ты уехал, — удивилась вышедшая из дома Лесана.

Знать бы ещё, куда он собирался ехать.

— Я пешком решил, — ответил колдун.

Девушка спустился с крыльца, остановилась напротив.

— Что с тобой такое? Говори, — потребовала она. — Я же вижу — что-то не так. Уже несколько седмиц прошло, как ты, будто спишь на ходу. Иной раз непонятное что-то говоришь или спрашиваешь.

Обережница взяла его за плечи и легонько встряхнула. Тамир впервые видел её словно бы чужими глазами, и потому ему вдруг стало заметным то, что ускользало от взора прежде. Ей бы косу до колен, чуть подкормить, чтоб тела добавилось — вышла бы красавица. Глазищи эти синие. Когда надевает женскую рубаху и покрывало на голову — отрада для взора. И чего он взялся ненавидеть её безо всякой причины? Сам устал от этого. А теперь всё поблекло, отодвинулось, отдалилось. Он уже смутно помнил причину их раздора.

Потому в необъяснимом самому себе порыве колдун провел кончиками ледяных пальцев по девичьей скуле и негромко сказал:

— Жаль, что жизнь нельзя наново прожить. Перекроить иначе.

Обережница хлопала ресницами, глядя на него изумленно и растерянно.

— Знаешь, наши ошибки, иной раз, не по нам больнее бьют, а по другому кому. Думала ты о том когда-нибудь? Нет? Вот раз совершил глупость, а другому судьбу из-за этого исковеркал. А, может, не одному вовсе. Добро, если к радости поворотится. Но чаще-то — к горю. Не понимаешь меня?

— Понимаю, — ответила она, внимательно вглядываясь ему в лицо. — Что говоришь — понимаю. Что творится с тобой — нет.

Тамир моргнул, и во взгляде его отразилась растерянность. На миг он задумался, словно решая для себя что-то, а потом спросил неуверенно, будто до последнего сомневаясь, говорить ей или нет:

— Скажи, тебе никогда не казалось прежде, будто у тебя четыре глаза?

Лесанино лицо вытянулось от изумления, и она ответила растерянно:

— Нет, не казалось.

Колдун усмехнулся:

— Будто глядишь на что-то, как привык. И видишь это таким. Привычным. А потом, будто чужими очами смотришь. Не узнаёшь. Не понимаешь.

Девушка стиснула его за локти:

— Ты видел навь? Тогда, в лесу, когда волки вышли на обоз Смира? И потом, когда Лют выводил на нас дикую стаю? Видел? У тебя по жилам, словно серебро бежало. Оно и нынче иной раз вспыхивает.

Обережник улыбнулся:

— Видел. Ты не болтай только. Вы — девки — народ уж больно говорливый.

Собеседница нахмурилась:

— Кого ты видел?

Тамир помолчал и ответил:

— Я поговорить с ним хотел. Спросить, чего он хочет… — Его голос на миг осип, а потом колдун закончил как-то сухо и холодно: — Но он исчез.

— Кто? Кто «он»? — допытывалась Лесана.

— Я не успел разглядеть, — высвободился из её рук собеседник. — Пусти, идти надо. Позвали ж старика с миром упокоить, а я тут с тобой время теряю.

Он внезапно вспомнил, куда и зачем собирался. На подворье к славутскому шорнику, у которого ночью помер отец.

Девушка отступила, пропуская колдуна. Но он чувствовал спиной её задумчивый взгляд.

По воде и льду Тамир шоркал до нужного двора едва не оборот. Его ждали. Покойника уже прибрали и заперли в клети до прихода обережника. Сухой тощий дед с восковым лицом, ввалившимися щеками и окладистой седой бородой, лежал на широкой лавке. Глаза у него были накрыты медными монетами, подбородок и руки подвязаны тряпицей. В другое время колдун после обряда забрал бы деньги с глаз усопшего в уплату. Нынче Глава постановил по требам ездить бесплатно.

Тамир отложил монеты в сторону, освободил подбородок мертвеца, достал нож и на миг замер. Сил у него было в достатке. А знания Донатос вбивал накрепко. Что задуманное получится, колдун не сомневался. Другое дело — по зубам ли орешек окажется?

Нож надрезал желтую морщинистую кожу — одна реза на затылке, одна на подбородке. Несколько капель крови упали на мёртвую плоть.

— Ардхаэр.

Вещая руда впиталась в резы, и по ним пробежало переливчатое голубое сияние. Тамир положил ладонь на лоб покойнику, прикрыл глаза, сосредотачиваясь и приказал:

— Говори. Я слушаю.

— Что тебе сказать?

Колдун вспомнил, как в далёкую пору ученичества тяжко давалась им — послушникам — наука заставлять говорить покойников. Причем не столько потому, что Дар это тянуло изрядно, сколько из чистого отвращения. К безобразию и нечистоте смерти привыкаешь быстрее, чем к уродству лживого воскрешения.

Покойник говорил сухим, лишенным чувства голосом. Сиплым, свистящим. И лицо его оставалось застывшим. Только бескровные губы шевелились, шлепая одна об другую, да ворочался во рту сухой язык. Тело же оставалось мертво.

— Чего тебе надо? Я хочу знать, чего ты хочешь, — сказал обережник.

И тот, чья тёмная сила волей колдуна держалась в неживом теле, ответил честно:

— Умереть.

— Я могу тебя упокоить, — предложил Тамир, ощущая, какое облегчение испытывает от одной лишь надежды, что это возможно.

— Нет, — ответил навий. — Сперва я должен сыскать друга.

Страшная тоска навалилась на колдуна. Глупо было верить, что всё окажется так просто…

— Как зовут твоего друга? — обережник надеялся услышать имя, хоть какой-то рассказ. — Кто он?

— Не знаю, — ответил мертвец. — Я просто… ищу.

— Это ведь из-за тебя? Сны, усталость, забвение. — Спросил наузник.

— Прости, — сказал мертвец голосом, в котором не было ни сожаления, ни грусти. — Не надо было тебе тогда меня звать…

— Я знаю, — вздохнул Тамир. — Это было глупо.

— Верно.

Он убрал руку со лба покойника, непослушными пальцами вновь подвязал подбородок. Окропил тело кровью, произнёс слова наговора. А в груди разрастался леденящий холод, распускался, словно морозный цветок…

Колдун не помнил, как дошёл до подворья сторожевиков. У всхода он упал на ступеньки, потому что силы оставили. Дурак. Какой же беспробудный дурак! Как он мог не понять? Ещё в ту пору, в Невежи, когда Лесана выхаживала его после встречи с Ивором… Как он не догадался тогда, что обезумевшая навь вовсе не исчезла, испугавшись, а завладела его телом? Что все эти сны, представления, забвение — есть лишь первые попытки неупокоенной души подавить волю живого человека, подчинить себе его Дар.

С глухим отчаяньем обережник вспоминал разговор с Волынцом. Тот раз он вышвырнул заблудший дух из своего тела, потому что были силы. А в Невежи Тамир едва таскал ноги, исчерпался чуть не досуха. Что ему вздумалось тогда удерживать навь? Дурак! Какой же дурак… А теперь не исправить. Ивор окреп и набрался сил — его сил. И креффы ещё думали, гадали, как привязать бестелесного к живому! Донатос предлагал взять послушника, который послабее…

Тамир не выдержал и рассмеялся, уткнувшись лбом в мокрые деревянные ступени. Он смеялся и смеялся, пока не распахнулась дверь, и на пороге не вырос Чет.

— Ты чего, друже? — удивился ратоборец.

Из-за широкой спины воя выскользнула Лесана и бегом спустилась к колдуну.

— Тамир? Да что с тобой? — она встряхнула его.

И колдун, глядя девушке в глаза, ответил честно:

— Дурак я.

— Не смей подыхать!

Удар кулаком в середину груди. Холод, расходящийся волнами по телу.

— Не смей подыхать, сучий ты потрох!

Удар.

Холод!

— Ты столько жил, скотина, не смей подыхать сейчас!

Мороз. Стужа. Зима.

Она, конечно, врала, что в лесу весна. Весны нет, и никогда не будет. Иначе, почему его всего сковало льдом? Мертвая стынь бежала по жилам, растекалась, вонзалась в каждую сломанную кость, в каждую едва затянувшуюся рану, в разбитую голову, в обглоданные руки, в глаза, в немеющие губы, которые покрывались инеем.

• Предыдущая
• 49/104
• Следующая