Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина - Страница 45

• Предыдущая
• 45/102
• Следующая

От пыли пахло лавандой.

Мама прятала мешочки с лавандой меж простынями, а еще в карманы шубы засовывала. И в ботинки тоже. В конце концов, весь шкаф, от антресолей до распоследней коробки пропах лавандой, и Юленьке стало казаться, что запах этот преследует ее.

А теперь он напомнил о доме.

Дома хорошо.

Там всегда понятно, что надо делать.

Потом лес закончился. Белые деревья убрали руки, и кости, к которым Юленька почти уже привыкла — во всяком случае, перестала шарахаться — исчезли. Вместо них пробилась серая жесткая трава. Она хрустела под ногами и рассыпалась на осколки. Небо, лишенное солнца, роняло белые капли. И Юленька подняла капюшон.

Теперь она видела лишь эту самую траву, осколки ее и ноги Алекса в высоких сапогах из черной кожи. Бьорн сказал, что это — шкура косатки, прочнее которой нет. И сапоги не сотрутся, не промокнут, хоть ты их целую вечность носи.

Бьорна было жаль, но маму и себя — жальче. Юленька даже поплакала, вытирая слезы пальцами, но утешать ее не спешили. Зачем тогда плакать?

Ветер кружил. Приседал, трогая края плаща. Ласкал мех, рисовал дорожки и целые картины. Гладил лицо, словно утешая. И вихрем, танцем, заметал следы.

Он не пытался останавливать, как не пробовал и помочь. Если уж толкал в спину, то лишь затем, чтобы поддразнить Юленьку.

— Крышкина, не отставай! — голос Алекса доносился издали, хотя Юленька точно знала — он рядышком. Идет, мнет траву, мешая ее со снегом, взбивая ноздреватое мертвое тесто.

А мамино всегда живым было. Оно ходило в тазике, вспухало сытным горбом и лопалось, выдыхая особый дрожжевой запах. То тесто мама вываливала на стол и присыпала мукой. Раскрытыми ладонями она надавливала на центр, пальцами подгибала края, чтобы свернуть в тугой ком и вновь раскатывала по столу. Осыпалась мука на пол. Мама смахивала со лба пот, украшая себя белыми разводами. Ее лицо было спокойно, словно в этот миг мама забывала обо всех проблемах и заботах…

Из нынешнего теста пирогов не слепишь.

Хотя снег сладкий…

— Крышкина, да что с тобой творится? — Алекс вынырнул из сахарной круговерти. Лицо его — белая маска. И черный волчий плащ с головой-капюшоном тоже стал белым. И руки. И все вокруг.

— Куда мы идем? — Юленька остановилась и откинула капюшон.

Леса не было. Ничего не было, кроме низкого — рукой дотянешься — неба. Снежные пузыри его лопались беззвучными хлопушками. Сыпалось стерильное конфетти. Росли сугробы и тропа исчезала.

— Какая разница? Идем, пока не отстали…

— Куда мы идем?

— Да не знаю я!

— Но все равно идешь? — Юленьке стало важно получить ответ.

— А хочешь остаться? Здесь? Оглянись!

Оглянулась: та же снеговерть.

— Я домой хочу.

Алекс попытался схватить за руку, но Юленька улизнула. В снеговерти легко играть в прятки. Шаг в сторону и тебя нет… тебя стерли ледяным ластиком. Надо просто слушать снежинки. Они умеют петь? Они умеют петь!

— Крышкина!

Это и не снег даже. Снег — всего-навсего вода замороженная. Там, наверху. А здесь нужно слушать. Юленька умеет. У нее слух идеальный, так сказали маме. Только пальцы малоподвижны.

Она бы сыграла для снежинок. Что? Не знает. Но что-то замечательное.

Расправляйте крылья, садитесь на ладонь.

Колется? Пусть. Боль проходит быстро, и рука немеет. Обе руки немеют, но лишь потому, что пальцы малоподвижны. Разрабатывать надо, но Юленька ленится. Она вернется домой и перестанет лениться, сядет за фортепиано… а лучше попросит скрипку.

Красивую черную скрипку, которая умеет разговаривать с морем… или со снегом.

— Да-да-да!

— Крышкина, ты где? Крышкина, чтоб тебя!

Алекс слабый. Он притворялся сильным. Врал. Все врут. Кроме музыки. В музыке ложь не скроешь.

— Да, — вздыхают снежные феи — именно они пляшут на Юленькиных ладонях — и немота добирается до запястий. Феи тяжелые. Их много.

— Уйдите, — просит Юленька. — Пожалуйста. У меня руки замерзли.

— Юлька, прекращай! Отзовись!

— Не отзывайся. Постой. Отдохни. Всего мгновенье…

— Пожалуйста, Юлька!

— Шумный, да? Все шумные. Сначала. Потом становятся тихими… тихими-тихими. Слушают. Мы поем. Мы умеем красиво петь.

— Отпустите, — просит Юленька, пытаясь убрать руку. Но снег превращается в пасть. И ледяные клыки разрезают запястье. Кровь катится алой брусникой прямо в глотку, и слепленный из снега язык становится розовым. Это правильно, когда язык розовый.

— Ты кто? — Юленька боится шелохнуться. Вдруг да существо сомкнет пасть и откусит Юленьке руку.

— Вар-р-р… — рычит оно.

Голова возникает постепенно. Снег слетается, облепляет воздух, вырисовывает покатый лоб и мощную шею. Сплетаются кости, покрываются плотными комковатыми мышцами, порастают белой иглистой шерстью.

Зверь похож на волка. Если бы волки вырастали такими огромными.

— Юлька, вот ты… — Алекс проломил-таки круговерть и остановился. Он увидел зверя, а зверь увидел Алекса. Капкан-челюсть разжалась, но лишь затем, чтобы привлечь к кровавому разрезу новые снежинки, из которых стремительно вырастал второй волк.

А там и третий будет.

Снег выпьет Юленьку, чтобы сделать снежную стаю. А та погонится за остальными, за кошкой, Джеком и Алексом. Правда Алекс тут, стоит, сжимает молот, притворяется грозным.

Волки его разорвут. И стая станет еще больше.

Но думалось об этом лениво, замороженно.

— Руку перевяжи, — сквозь зубы процедил Алекс.

Да. Конечно. Перевяжет. Еще минуточку и перевяжет. Ей холодно и страшно. Но она справится.

— Бедная моя, — прошелестело рядом. — Бедная, бедная моя девочка… кыш-ш-ш… не бойся… тебя не тронут. Не тронут тебя. Только не тебя.

Кто-то вздыхал и смеялся. Рядом. Но где?

— Крышкина, отомри! Не высовывайся!

Она и не пытается. Она стоит, смотрит, видит снег в причудливых узорах. Сладкий-сладкий сахарный снег, в котором спрятались волки и еще кто-то. Волки кружат. Шаги их беззвучны. И сами они — белые тени на меловой стене.

Раз-два-три-четыре-пять. Я иду тебя искать.

— Зачем? Я здесь. С тобой. Мы вместе.

Голос с мятными оттенками маминых духов.

Это ложь. Просто голос хочет, чтобы Юленька ему верила. А она не станет. Юленька знает: мама осталась в другом мире.

— Тоскуешь? Конечно, тоскуешь. Маленькая моя девочка. Я выпью твою тоску до донышка. Ни капли не оставлю. И горе выпью. И печаль. Хочешь?

— Джек! — Алекс перекидывал молот из руки в руку, точно не способен был решить, в которой ему удобнее. Ни в которой. Алекс не умеет драться, так, чтобы по-настоящему. А волки голодны. Им мало Юленьки.

— Но хватит мальчишки, — прошептал голос. — Зачем он тебе?

— Не знаю.

— Джек! Снот!

— Вар-р-р-х! — клацнули клыки, пахнуло северным ветром в лицо.

— Прочь! — Алекс ударил, нелепо вывернув руку. Промахнулся, и сам упал на колено. Вскочил тут же, попятился, почти наступив на сапоги. — Эй!

— Беспомощный какой, — снег слепился в руку с длинными тонкими пальцами. Они застыли над Алексовой головой, не смея коснуться. — Беспомощный… маленький… теплый…

— Отпусти его, — просит Юленька, уже зная — не отпустят. Слишком долго ждали волки, чтобы уйти теперь. Им бы бежать, нестись по полотнищам сугробов, обгоняя собственные тени. Им бы петь для луны, заставляя трусов-ниддингов жаться к огню. Им бы поднимать метели и бураны, вести их к поселкам, чтобы обрушить ледяные волны на крутые бока домов.

Кто для них один человек?

Никто.

— Нет! — сказала Юленька.

— Да, — возразили ей.

— Это я виновата. Меня возьми! Отпусти его!

— Тебя? Ты примешь меня?

— Да.

— Здесь? — снежный палец уперся в лоб. — И здесь?

Он же проткнул сердце, сделав его холодным, как эскимо на палочке.

— И останешься со мной? Сделаешь все, чего я хочу? Чего мы хотим?

— Да, — ответила Юленька и вдохнула туман, а потом выдохнула, но не весь. Туман остался внутри, и Юленька перестала быть собой. Она помнила собственное имя и все, что было с нею прежде, но удивлялась, потому как бывшее — было нелепо и глупо.

• Предыдущая
• 45/102
• Следующая