Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина - Страница 29

• Предыдущая
• 29/102
• Следующая

Юлька выбралась из-под всех этих одеял, тяжелых и душных. Джек последовал за ней. И как-то так вышло, что сначала она рассказывала ему что-то такое, не очень важное, но отвлекающее от грустных мыслей. Потом заговорил и Джек про себя, свалку и совершенно ужаснейшую старуху, с которой он жил все это время и к которой ни за что не вернется. И вообще не уверен, хочет ли вернуться. Юленька слушала, жалея уже его. А потом и себя: если Джека родители на свалке не нашли, то как найдут Юленьку здесь, в месте, про которое она знает лишь, что это место существует?

Мама же и того не знает…

Мама будет ждать, надеяться, но когда-нибудь устанет. И эти жуки в ее голове, с ними тяжело, шумно. Мама захочет, чтобы жуки ушли. И что тогда? Про Юленьку забудут? Такое не возможно! Или возможно? Мама как-то говорила папе, что они не могут позволить себе второго ребенка. Но теперь-то Юленьки нету и…

— И все будет хорошо, — пообещала Ульдра, глянув лиловыми коровьими очами в самое Юленькино сердце. — Вот увидишь.

А потом пришел Бьорн, проснулся Алекс, и все стало обыкновенно, то есть, как раньше. Ну это пока Бьорн не сказал молчать. Тогда Юленька снова испугалась, потому что тишина разговаривала с ней.

— Беги…

Голос доносился сквозь стены, и крался мимо очага. Он ледяной поземкой трогал Юленькины ступни, и поднимался вверх, кольцами сковывая лодыжки.

— Беги… беги…

Шепот был ласковым и нежным. Но за ним Юленька слышала и другие, охрипшие, гортанные. Разгулявшимися чайками поднимались они и, сложив крылья, падали, пронзая черную гладь. И уже не птицы — стрелы летели к морскому дну, тщась уязвить. И бессильные падали, сдавленные огромными ладонями моря.

— Беги!

Они же, ладони, зачерпывали камни, осколки кораблей, гнилые сети и даже Бьорнову косатку, чтобы закрутить в водовороте, поднять и вынести на берег, не то в печали, не то в гневе.

— Беги… беги. Беги же!

И Юленька вскочила, не в силах справиться с упавшей на плечи тяжестью. Она закашлялась, схватилась за горло, а изо рта хлынула горькая морская вода.

— Бьорн! — Ульдра кинулась к Юленьке, обняла и прижала к теплому животу, в котором — именно в нем, а не в груди — стучало сердце. — Бьорн! Грим предупреждает…

А губы — уже не Юленькины, но чужие, онемевшие, вытолкнули слово:

— Драугр.

И гневный рык стал ответом.

— Не смотри, — велела Ульдра, держа Юленьку крепко, но, видать, недостаточно крепко — море внутри облеглось и теперь кипение волн лишь придавало силы. И Юленька вывернулась из ласковых навязчивых рук, как раз, чтобы увидеть, как меняется Бьорн.

Медвежья шкура врастала в плечи и еще глубже — кровь ведь та же вода, потому и видела Юленька белые волоконца, приросшие к мышцам, потянувшие кости и смявшие их так легко, будто кости эти сделаны были из пластилина. Из этого пластелина лепились новые, толстые и твердые. Сами же мышцы вспухли, затрещали кожей, и человечья расползлась, а толстая, медвежья прикрыла разрывы.

И вот уже не человек — бурый медведь стоит над столом, покачивается. Влажный нос подвижен, дергается, выискивая запахи. В красной пасти с черной каймой губ виднеются зубы, каждый — с Юленькин палец длиной.

— Не надо, Бьорн, — сказала Ульдра, подходя к медведю без всякого страха. — Сюда ему нет хода.

Заурчал медведь, тяжело опустился на все четыре лапы, повел широкой головой.

Прежде Юленька не видела медведей так близко. В цирке они казались смешными и милыми, но этот — другой. Клочковатая свалявшаяся шерсть. Мышцы бугристые, будто шкуру валунами набили. Когти черные как сабли. Но хуже всего глаза — умные, человечьи.

— Не ходи, — попросила Ульдра. — Не сейчас. Сначала их собрать надо и потом уже…

Розовый медвежий язык коснулся Ульдриной ладони.

— Вот и славно. Он от тебя не уйдет.

А море допело песню и, утомленное бурей, отступило, унося корабли и кости, сети и белых толстых рыб, похожих на ошкуренные бревна.

— Спасибо, — сказала Юленька уходящей волне, хотя и не понимало, за что благодарит.

На отливе небо становилось белым, как бумага, и держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.

Со всеми.

И с камнями тоже.

Драугр заурчал. Привстав на задние лапы, он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити. Море чуял?

— Играй, играй, — буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга — настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.

Где теперь асы?

Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.

Драугр принялся описывать круги, натягивая поводок. Не нравилось ему тут. А что поделаешь? С ульдрами способ один — только уговорить. Иначе нырнет в гору и в ней же запрется, да так, что ни один цверг — а то и целая сотня — не выковыряет.

— Сидеть, — приказал Брунмиги, но драугр не послушался.

Он упал на четыре лапы, завертелся и завыл горестно.

— Да сядь ты! Сидеть!

Драугр все ж сел, затем лег, но тут же поднялся на колени и начал копаться. Он бережно очистил скалу от острой гальки и песка, от круглых катышков коровьего помета, в котором слезой проблескивали алмазы.

— Не выйдет ничего. Вот, — Брунмиги снял флягу и потряс, чтобы драугр услышал, как плещется кровь в серебряных оковах. — Хочешь? Капельку? Иди ко мне… иди… вот молодец.

Черные глаза смотрели жадно. Рот-дыра сочился слюной и желтоватой гнилью, которая марала чистую синюю кожу. А первые трещинки уже бежали по шее.

Линять собрался? Быстро что-то. Плохое это дело — линька. Перелиняет — подрастет. Как тогда управиться?

Брунмиги вытащил из кармана плошку и налил крови, всего-то с полстакана.

— На от. Пей. Повезет — запомнишь, что я добрый.

Драугр кровь нюхал настороженно, точно боясь обмана, хотя вряд ли в подпорченной его голове сохранились подобные воспоминания. Или хоть какие бы то ни было воспоминания. Но вот он обнял плашку, поднес к губам и принялся лакать. Быстро мелькал гибкий язык, тянул багряную нить в ненасытную драуржью пасть. И так вкусно ему было, что Брунмиги, не удержавшись, сам облизал ободок, сладко щурясь.

— А может, лучше молока? — спросила Ульдра.

Она появилась на вершине холма и там же стояла, глядя сверху на Брунмиги и драугра, причем во взгляде ее не было ни страха, ни отвращения.

Высокая и стройная — осина молодая. Слепит зеленью платье нарядное. Блестят на нем серебряные бляхи, и ластится ветер к плащу, тревожит складки. Держат плащ остророгие коровы-фибулы.

В руках ульдры — кубок костяной с резною крышечкой.

— Здравствуй, сестрица, — Брунмиги поднялся и поклонился. — Рад повстречать тебя. И молока твоего отведаю с радостью. Спустись.

Спустилась, хотя и не ждал он. Но чего бояться ульдре? Разве найдется беззаконный, кто посмеет вред причинить?

— Вот, — протянула она кубок, а на драугра не глянула, как будто его и вовсе не было. Он же скалиться скалился, лапы кривые тянул, но не умел к ульдре прикоснуться.

Брунмиги же пил молоко. Теплое, как прогретая солнцем вода на отмелях. Густое, как осенний речной туман. Горькое, как ил. И сладкое, нестерпимо сладкое, как сама жизнь.

Сладость эта склеила кишки, крутанула их, выдавливая молоко из Брунмиги.

— От… отр…

Обеими руками схватился он за горло, из которого хлестала рвота, уже не белая — желто-зеленая, как гниль. Все тело сотрясалось судорогой, корчился Брунмиги и драугр с интересом глядел на его агонию. Но нет, не умер тролль. Похолодел только да так, что еле-еле встать вышло.

— Отравить вздумала, сестрица?! — Брунмиги вытер ладонью рот, полный кислоты и дряни.

• Предыдущая
• 29/102
• Следующая