Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина - Страница 25

• Предыдущая
• 25/102
• Следующая

И от горя, обиды сделал он то, что делал всегда: взялся за скрипку.

Горькую песню сыграла она. И волны подхватывали ее, понесли через море к самому берегу. К той, которая точно услышит… вдруг да предупреждение это отсрочит неминуемую гибель.

Шли и шли. Джек и сам устал, а девчонка и вовсе спотыкалась на каждом шаге, но плелась, вцепившись в руку Алекса. А тот словно позабыл про то, что надо злиться. Если бы Алекс злился, Джеку было бы легче. На злость злостью ответить — это запросто. А когда тебя взяли и простили, ничего взамен не потребовав, вот тут уж как-то неудобно.

Это неудобство сидело глубоко внутри, наверное, рядом с сердцем, а может и глубже. Оно мешало.

— Я сам по себе, — десятый раз повторил Джек, и Снот только хвостом дернула.

И она не стала ругаться. Джек ждал. Готовился ответить, и про Вёлунда, и про копье, а она лишь глянула с прищуром и сказала:

— Надо идти. Камень-то выбрось. К чему тебе?

Джек послушал. И вправду — на кой камень, когда копье есть.

Ну и пошли. Кошка впереди, дорогу показывая, за нею Джек, а уже сзади и Алекс с девчонкой. Честно говоря, Джек рад был, что она не умерла.

Путаными были мысли, непривычными. А берег все не заканчивался. Изредка белый камень сменялся серым, а то и красным, но такие места кошка обходила.

— Долго еще? — спросил Джек у Советницы.

— А что?

— Ничего.

Не для себя Джек спрашивал: сам он хоть целый день идти готов был — ну или почти целый — но девчонка слабенькая. Наверное. Она ж болела. Джек тоже как-то болел. Плохо было. Жарко. И в голове стучало, как будто позабытые воспоминания на волю просились, а у него не было сил впустить их.

Точнее Джек точно знал, что впускать воспоминания нельзя. А они ломились. Наверное, проломили бы голову, когда б не матушка Вала с ее горькой настойкой.

Поила. Вышептывала. Трясла метелкой из птичьих перьев и костей. Жгла травки и череп собачий на живот ставила. Череп Джек особенно хорошо запомнил, потому как, очнувшись, увидел уже не череп — голову на коротком обрубке шеи. Голова скалилась, рычала и была настолько тяжелой, что у Джека едва-едва хватало сил дышать. И тогда собачья голова стала дышать за Джека. Она втягивала воздух носом, и выдыхала через рот — вязкие кисельные клубы. К утру голова тоже устала и, заскулив, отвалилась. Матушка Вала сказала, что Джеку причудилось, но он точно знал — была голова. Иначе откуда тот круглый синяк на животе? Как бы там ни было, Матушка Вала прогнала болезнь, но не слабость. Джек еще долго отлеживался, не решаясь выйти из хижины…

Матушка Вала его продала. И другие продадут, если случай выпадет. Нету у Джека друзей. Разве что копье. Оно лежало в руке, такое удобное, легкое. И Джек за все сокровища мира не отдал бы Гунгнир.

Чудное имя. Почти как у Джека. Хотя Джеково — ненастоящее.

Знать бы, как его раньше звали. Кем он был. И кто он есть. Владетель? Смешно. Только смеяться не тянет, и копье лишь плотней к руке льнет.

— Почти пришли, — сказала кошка. — В доме отдохнете.

Не было никакого дома, только холм с лысой верхушкой. У подножия его паслись белые коровы. Крутобокие, круторогие, они вяло переступали с ноги на ногу и обкусывали камни. Камни хрустели. Коровьи хвосты плясали от бока к боку, отгоняя снежную мошкару. Подрагивали ресницы-опахала, а в лиловых очах таилась печаль.

— Какие красивые, — сказала Юлька и тише добавила. — У бабушки тоже корова была. Раньше. Молоко давала. Я люблю молоко.

На признание это корова ответила ревом. И каменная гора разломилась, а из трещины вышла девушка. Была она высокой и очень красивой. Такой красивой, что Джек смотрел и насмотреться не мог. А когда моргнул, то понял, что не помнит ее лица, и вновь на него глянул, и вновь залюбовался.

А очнулся, только когда Алекс толкнул плечом и сказал:

— Не спи.

Джек и не спал. Но вот коровы исчезли куда-то, от них остались лишь обгрызенные камни и трехпалые следы на тонком снежном покрове.

— А где? — Джек сжал копье, потому как лишь оно во всем мире не станет врать ему.

— Уже там, — Алекс указал на трещину в холме. — Чего с тобой?

— Ничего.

Наверное, мама была такой же красивой… конечно, поэтому Джек и застыл. Вспомнил? Почти вспомнил. Малости не хватило — Алекс помешал. И надо бы разозлиться, но злости уже нет, обида только.

Почему его, Джека, бросили? Почему не искали? Не нашли? Оставили на попечение безумной старухи. А та взяла и продала. Так нечестно!

Из щели тянуло паром, сытным, мясным, обида захлебнулась слюной, и Джек решился.

Стоило переступить порог, и края горы сомкнулись. Дом оказался не то, чтобы большим — до Оленьих Палат ему было далеко — но и не маленьким. В центре его возвышалось гранитное корыто, в котором растеклось зыбкое пламя, и девушка в синем платье подкармливала его с рук обломками рогов.

— Добро пожаловать, Владетель, в дом Ульдры, — сказала она. — Садись к огню. Согрейся.

Зеленые сполохи ничуть не уродовали ее лицо, но здесь, в доме, оно не казалось таким уж красивым. Обыкновенное самое. Глаза вот чудесные — темно-лиловые и большие, с длинными белыми ресницами, как будто и не человечьи.

— А вы тут живете? Прямо в камне? — Юлька сидела в резном кресле, закутавшись в меховой плащ. Алекс устроился на застланном шкурами полу.

— Все ульдры живут в камне, — ответила Кошка. Она легла у очага и зажмурилась, словно бы дремала.

— Жили. Я одна осталась. Тебе ли не знать, Советница.

Ульдра двигалась бесшумно, босые ноги ее скользили по меху, и меховые остинки ничуть не прогибались. Все-таки она не человек. Люди в камне не живут, хотя изнутри его и не видать: повсюду мех, кость белая, нарядная, покрытая узорами. Из кости и посуда вырезана: тарелки и кубки, острые ножи и ложки с гнутыми черенками. Плывут по черенкам драконоголовые корабли, качаются на барашках волн, спешат друг другу навстречу, чтобы схлестнуться в бою.

— Зуб косатки, — сказала Ульдра и, проходя рядом, коснулась Джековой макушки. Теплой была Ульдрина рука, живой. И эта теплота обняла Джека, разлилась истомой, расплавляя тело.

— Бьорн рыбачить ходил. Вот и добыл.

— Косатку? — удивился Алекс. — Они же…

— Эта была совсем маленькая.

Ульдра коснулась Алекса, и тот замолчал, а в руках Джека оказался рог с молоком. И Джек пил, пил, удивляясь, что молоко сладкое, как мед. А когда допил, то сразу уснул.

Спал он долго. И летал во сне над кораблями, чьи паруса были ярки и нарядны, а борта — крепки. Зря точило море соленые зубы, зря метало стрелы ветра — держали корабли курс. Летели сквозь снег и дождь… проламывали горизонт и исчезали в проливе, узком, как волчья пасть.

Клыками торчали из пролива рифы. Черным языком металась волна, подхватывала корабли и швыряла о стены. А глотка водоворота втягивала щепу в ненасытное волчье брюхо.

И там, на дне, лежало солнце.

Яркое. Жгучее.

Живое.

Только в плену.

Джек почти дотянулся до него, чтобы отпустить, как солнце погасло.

— Ты мой, — сказал голос, которого не могло быть в этом мире. — Ты мой. По закону.

И Джек проснулся. Он лежал на мягком, укрытый меховым одеялом. Рядом, обняв молот, сопел Алекс. Девчонка спала, повернувшись на бок и сунув большой палец в рот. Во сне она улыбаясь.

Интересно, она тоже видит солнце?

Джек до сих пор ощущал на губах горькую морскую воду. И ладонь его пылала, та самая, которую сдавил беловолосый человек. Джек скосил взгляд — так и есть, на коже проступали розовые отметины. Они были холодными, а сама рука — горячей.

— Совсем дети… прежде дорогой тени ходили герои, — голос Ульдры спугнул знаки, заставил спрятаться под кожу. — А теперь дети.

— Героев не осталось, — советница не мурлыкала, а говорила так, как говорила Матушка Вала, когда ей случалось копаться в мусоре целый день. — Откуда им там взяться?

• Предыдущая
• 25/102
• Следующая