Ушкуйники - Гладкий Виталий Дмитриевич - Страница 45

• Предыдущая
• 45/70
• Следующая

Жигонт очнулся оттого, что кто-то облизывал его лицо. Он шевельнулся и приподнял веки: бродячий пес! Когда глаза человека и животного встретились, литвин понял, что недобрых намерений у псины нет. Наверное, когда-то и у нее были хозяин и конура, но наступило лихолетье – скорее всего, в виде тевтонцев, ибо собака была явно местной, прусской породы, – и она в одночасье лишилась и человеческой ласки, и законного пристанища.

Жигонт поднатужился, сел и… охнул от пронзившей бок боли. Он осторожно расстегнул кафтан, задрал рубаху и увидел, что на добрую половину живота распространился страшный ожог. В центре кожа вообще была выжжена до мяса: казалось, что из дыры размером с крупную монету вот-вот выглянут кишки. Кровь, по счастью, не текла. Вспомнив о приключившейся с ним накануне напасти, Жигонт торопливо полез в потайной карман. Футляр со Зничем лежал на месте, и он облегченно вздохнул. Правда, теперь камень не светился и не обжигал: стал, как раньше, серым и безжизненным.

Кошелек с приличной суммой денег и нож тоже висели на поясе в целости и сохранности. Как случилось, что его не ограбили, разум понимать отказывался. Если верить рассказам купца, приютившего людей Гедимина, ночных татей в Кнайпхофе и Лёбенихте развелось в последнее время больше, чем крыс. Любой прусс, днем прилежный и безотказный работник, не способный, казалось, и мухи обидеть, в ночное время суток почитал за доброе дело облегчить кошелек кому-нибудь из орденских прихлебателей или ганзейцев. А при случае и перерезать тому горло.

Орден боролся с этой напастью как мог, но ведь не приставишь к каждому пруссу по кнехту для надзора! А тут еще, как назло, в Кёнигсбрег хлынули обнищавшие на родине из-за постоянных междоусобиц швабы, франконцы, баварцы и саксонцы. Эти тоже не прочь были присвоить все что плохо лежало и, разумеется, не без помощи все тех же ножа и дубины. Обеспечить же всех достойным занятием либо землей у тевтонцев не было никакой возможности. Жаловали разве что дворян – орден принимал их в свои ряды довольно охотно, – но и то с изрядной долей безысходности: если те выходили на большую дорогу, то славились, как правило, даже большей жестокостью, нежели пруссы.

Кряхтя, как старый дед, Жигонт попытался встать, но ноги подкосились, и он со стоном рухнул обратно на солому.

– Господину плохо? Что с вами? – раздался вдруг обеспокоенный женский голос.

Морщась от боли, Жигонт поднял голову и увидел, что возле него стоит женщина, уже в годах. Рядом с нею смешно бодались-резвились козлята, отставшие от ушедшего вперед небольшого стада. Занялся рассвет, и, видимо, эта горожанка – ранняя птичка – гнала коз на выпас.

Держать домашнюю живность запрещено было только в Альштадте, населенном преимущественно состоятельными горожанами. По улицам же двух других городов свободно разгуливали и свиньи, и гуси, перед многими домами красовались загородки для коз, а бессчетные голубиные стаи ворковали день напролет практически на каждой крыше.

– Мне бы… к лекарю… – ответил Жигонт, с трудом ворочая языком. – Вот… – Он показал свою рану.

Женщина охнула и запричитала – скорее по привычке, нежели из-за сочувствия к незнакомому господину, – а затем молвила, указывая на дом, из которого вчерашней ночью вышел страшный бродяга-оборванец:

– Вон там живет лекарь. Только не знаю, примет ли он вас так рано.

– Спасибо, – поблагодарил Жигонт и, стиснув зубы, чтобы не закричать, встал, придерживаясь столба коновязи. – Надеюсь, он проявит милосердие…

Женщина пожала плечами, с сомнением покачала головой и засеменила за своими козами. А литвин пересек улицу, доковылял до дома и, взявшись за большое медное кольцо, принялся колотить им о дверь. На стук долго никто не откликался; но деваться Жигонту было некуда – кожа на животе жгла и болела нестерпимо. Наконец в крохотном оконце слева от двери мелькнул свет, и чей-то юный голосок сообщил:

– Мастер сегодня не принимает.

– Но я ранен…

– Ступайте к другому лекарю. Это недалеко… – Юнец за дверью принялся объяснять дорогу.

– Я не дойду, – хрипло перебил его Жигонт.

– Ну, это уж ваша забота, господин! – прощебетал юнец, и огонек в окошке погас.

– Разрази тебя гром! – рявкнул Жигонт, забыв на мгновение о боли. – Если ты сию же минуту не откроешь, маленький паршивец, я разнесу дверь в щепки!

– Успокойтесь, господин, успокойтесь… К чему так волноваться? Пойду, спрошу у мастера. Как он скажет, так и будет. Я скоро вернусь. Ждите.

Ожидание не затянулось. Вскоре громыхнул засов, и Жигонт встретился с приветливой улыбкой симпатичного круглолицего подростка, который склонился затем перед ним в низком поклоне, хотя и без должного почтения. Скорее просто заученно.

– Милости просим, – произнес парнишка, и Жигонт, радуясь в душе, что у лестницы есть перила, поднялся вслед за ним на второй этаж.

Гийом Торше пребывал в прескверном настроении. Всю ночь он так и не сомкнул глаз, и теперь предстал перед посетителем в длинном халате нараспашку, со спутанными волосами, с воцарившейся в глазах безмерной печалью.

– Что у вас? – сухо осведомился Торше, когда Жигонт представился.

– Ожог, – ответил «польский купец», задирая рубаху. – Очень болит…

– Я не лечу бесплатно.

– Этого хватит? – с еле скрываемым раздражением спросил Жигонт, бросая на стол три серебряные монеты.

Алхимик смерил его с головы до ног пристальным взглядом и, опытно распознав под купеческим нарядом рыцарскую стать, немного смягчился. Понял, что стоящий перед ним человек способен не только деньги считать, но и мечом махать.

– Вполне, – ответил он. – Даже с лихвой. Что ж, приступим… Для начала я дам вам препарат, который снимает боль, а потом займемся раной.

Неожиданно Торше преисполнился к поляку благодарностью: тот своим ранним визитом отвлек его от дурных мыслей, не дававших всю ночь покоя. Мигом обратившись в квалифицированного врачевателя, он приступил к знакомому делу с очевидным душевным подъемом. Гийом добавил в кубок с вином нужную дозу лауданума и протянул раненому. Жигонт осушил кубок с огромным удовольствием, ибо помимо боли страдал еще и от жажды. Когда же спустя некоторое время по лицу его начала блуждать блаженная улыбка, Торше удовлетворенно хмыкнул: нет, не зря он учился у сарацин искусству приготовления и применения лекарственных препаратов, обладающих удивительными свойствами и неизвестных в Европе. Собственно, именно благодаря этому он и прослыл талантливым лекарем, хотя конечно же ни в коем случае не считал себе равным тому же, например, Авиценне[105].

А вот рана поставила Гийома Торше в тупик. Если купца жгли железом, почему тогда на одежде нет подпалин? Или его сначала пытали, а затем помогли одеться и вытолкали взашей? К тому же обширная краснота вокруг раны свидетельствовала, с одной стороны, о якобы начавшемся воспалении, а с другой – воспалением тут и не пахло. Странно…

– Кто это вас?.. – осторожно поинтересовался лекарь, обрабатывая рану солевым раствором.

Поскольку соль убивала инфекции, данная процедура считалась обязательной. Хотя, конечно, носить солевые повязки без надлежащего терпения и выдержки было трудно. Впрочем, сегодняшний пациент терпеливо сносил все манипуляции и даже улыбался, словно его щекотали. Гийом Торше знал, что все дело здесь в лаудануме: раненый сейчас совершенно не чувствовал боли.

– Камень, – беспечно признался Жигонт.

Ему было хорошо как никогда. Он словно парил под небесами, взирая оттуда на своего врачевателя с оттенком некоторого даже превосходства. Жигонту казалось, что он обрел потрясающие способности и неимоверную силу, благодаря которым сможет теперь перевернуть весь мир.

Алхимик насторожился: опять камень?! Зная, что отмеренная в бокал с вином порция лауданума развязывает языки почище чем на исповеди, он попросил рассказать о «камне» подробнее.

• Предыдущая
• 45/70
• Следующая