Очарованные Гавайи - Стингл Милослав - Страница 47

• Предыдущая
• 47/50
• Следующая

Слава Литега подогревалась легендами о его бесконечных любовных похождениях. Были у него подружки и на Гавайях, но его постоянным окружением стали вахине с островов Таити и Муреа. Литег похож на Гогена тем, что еще при жизни стал человеком-легендой Южных морей. Так же как и Гоген, он в конце концов заразился от одной подружки дурной болезнью. Художник трагически погиб в 1953 году: возвращаясь с очередной пьянки, он на мотоцикле врезался в бетонную стену и разбился.

Барни Дейвис навсегда остался в Вайкики. Каждый раз, приезжая сюда, я заставал его в полном здравии и довольстве. Даже в своем преклонном возрасте он продолжает оставаться большим оригиналом. Барни по-прежнему верен памяти друга. Он тщательно отбирает картины и письма, которые тот писал ему с Таити, для экспозиции в своем магазине-галерее, где можно увидеть также таитянские фотографии художника. Как и прежде, пишет о нем статьи и репортажи и искренне верит в его исключительный талант. По-доброму он относится ко всем, кто, подобно ему и Литегу, по достоинству оценил и полюбил полинезийцев. Он подарил мне свою книгу о Литеге с надписью: «Я дарю эту книгу именно тебе, Мило, одному из нас, истинных друзей Полинезии. С алоха твой друг Барни». Передавая мне книгу, он не преминул еще раз заметить:

– И помни, Мило, Литег действительно был новым Гогеном!

Я мог лишь поблагодарить его за подарок, за честь осмотреть музей и картины Литега, но судить о них я не вправе. Оценку художнику, его искусству, его жизненности, как и всему в нашем мире, может дать только время, только мудрая и бескомпромиссная история.

Традиционную полинезийскую хулу можно увидеть в основном в исполнении женщин. Я часто слышал здесь выражение хула-гёрл – типичную комбинацию гавайского и английского слов, каких немало встречается в разговорной речи жителей архипелага. Причем чаще всего этим словом называют не танцовщицу, а гавайскую девушку вообще. Гавайские девушки, может быть, самое замечательное, что есть на островах. В скольких песнях, картинах и книгах они воспеты! Сколько гостей острова пользовалось их даром любви и преданностью, погружаясь в мир эротической фантазии!

Первым белым человеком, ступившим на Гавайские острова, был трезвый, не склонный к преувеличениям Джеймс Кук. Он писал в своем дневнике такие слова: «Нигде в мире я не встречал менее сдержанных и более доступных женщин...» Дж. Кук сообщал, что гавайки приходили на его корабли и «у них была только одна цель – вступить в любовную связь с моряками». Матросов Дж. Кука и тех, кто приезжал после них, потрясало еще одно: за свою любовь и преданность эти женщины не требовали никакого вознаграждения. Гавайцы просто не знали основного принципа «цивилизованного общества», к которому принадлежали все эти англичане, французы и другие колонизаторы, принципа «ты – мне, я – тебе». В то время как матросы занимались любовью с гавайскими женщинами, более образованные, тонко чувствующие белые пришельцы островов восхищались лучшими чертами национального полинезийского характера. Так, один американский морской офицер написал о гавайцах: «Я думаю, что под солнцем нет народа более честного, дружелюбного и красивого».

В пятнадцать лет я довольно свободно читал по-французски и с огромным удовольствием познакомился в оригинале со знаменитой книгой Жан-Жака Руссо «Благородный дикарь». Именно такими, как описал их Руссо, представлялись гавайцы первым европейцам, побывавшим ла островах, и местные женщины сыграли в этом не последнюю роль. Сдержанный, скупой на эпитеты первооткрыватель архипелага капитан Кук также писал, что «этот народ достиг высшей ступени чувственности. Такого не знал ни один другой народ, нравы которого описаны с начала истории до наших дней. Чувственности, какую даже трудно себе представить».

Постепенно красивые, любвеобильные гавайки превратились в главную приманку островов. Как пчелы на мед, «слетались» на архипелаг моряки со всех уголков земли. Из-за гавайских женщин китобои грабили Лахаину, а матросы с американских военных кораблей всеми правдами и неправдами добирались до Гонолулу. Лишенные каких бы то ни было моральных принципов, они с лихвой платили местным вахине за их нежную любовь сифилисом и другими дарами своей «цивилизации».

Больше всего и простым матросам, и офицерам нравилось то, что в отличие от их чопорных, воспитанных в ханжеском духе жен, гавайки словно вообще не знали стыда. Все, что доставляло радость и удовольствие мужчинам, они считали естественным и нравственным. Миссионеры-пуритане приходили в ужас от групповых браков, хотя это не совсем точный термин. Их возмущало, что несколько братьев жили вместе с несколькими женами или, наоборот, несколько сестер имели общих мужей. В гавайском языке родственники называются иначе, чем у нас. Например, слово кане могло означать и мужа, и его брата – шурина. Явление пуналуа подробно исследовали К. Маркс и Ф. Энгельс.

Известно, что во время праздника Макаики гавайцы часто по вечерам играли в игру, которая обычно начиналась пением и плясками. Женщины садились в ряд, мужчины устраивались напротив. Между двумя рядами прохаживался ведущий. Длинной палочкой он указывал на какого-нибудь мужчину и какую-нибудь женщину. Составленные таким образом случайные пары покидали общество, чтобы провести вместе ночь.

Вожди в народных играх участия не принимали, но и они время от времени развлекались подобным образом. Благородного происхождения мужчины и женщины садились на циновки в ряд друг против друга и старались своеобразной «шайбой» из скорлупы кокоса попасть в нечто вроде деревянной кегли, стоявшей перед каждым из участников игры. Тот, чья кегля попадала под удар, должен был «расплачиваться» танцем. Тот же, в чью мишень попадали десять раз подряд, должен был платить любовью.

Свободная любовь (но таковой она казалась только на первый взгляд) до глубины души, возмущала уже самых первых самозваных «носителей цивилизации», обращавших жителей Гавайских островов в христианскую веру.

Разумеется, христианскую любовь к ближнему миссионеры представляли себе совсем иначе, чем гостеприимные гавайки, «не ведавшие, что такое стыд». Миссионеры старались как можно быстрее познакомить их с тем, что это такое, и с прочими добродетелями цивилизованного мира.

Некоторые истории о том, как гавайцев и гаваек обучали нравственности, кажутся мне презабавными. Так, одна из них повествует о том, как один миссионер выгнал из своего дома супружескую чету полинезийцев, нанесших ему визит дружбы: молодые люди явились совершенно голыми. Холодный прием не смутил супругов. Стараясь угодить миссионеру, они через несколько минут вернулись одетыми так, как, по их мнению, требовали христианские нравы: на ногах у них были носки и туфли, а на голове – соломенные шляпы, остальные детали одежды... они сочли просто необязательными.

За гавайских женщин взялись также и жены миссионеров. Они стали облачать гаваек в длинные, с головы до пят, бесформенные мешки, закрывающие даже прекрасные лица местных женщин. Но гавайцы обладают особым даром органичного восприятия нового: даже отвратительные мууму (так здесь называют эти балахоны) они переделали по-своему и до сих пор носят в качестве нового национального костюма.

Так было во всем. После первой «ударной волны» фанатичных нравоучений, после Бингхема и ему подобных, во второй половине XIX века гавайцы пробудились к жизни, обретя прежнюю непосредственность и определенное свободомыслие в делах любви. У истоков возрождения лучших полинезийских традиций, включая хулу и гавайскую музыку, стоял король Калакауа. Как много рассказывают о нем гавайцы! Особенно во время Недели алоха, прямо здесь, на улице, носящей его имя. О «веселом короле» и его временах писали газеты, не говоря уже о том, что многие гавайцы сами изображали на своем празднике Калакауа.»

• Предыдущая
• 47/50
• Следующая