Сочинения в двух томах. Том 2 - Юм Дэвид - Страница 53

ГЛАВА V ПОЧЕМУ ПОЛЕЗНОСТЬ ПРИЯТНА

ЧАСТЬ I

Мысль приписать полезности ту похвалу, которую мы воздаем социальным добродетелям, кажется столь естественной, что можно было бы ожидать, что мы повсеместно встретим этот принцип у писателей, занимающихся вопросами морали, в качестве главного основания их рассуждений и исследования. В обыденной жизни, как мы можем заметить, всегда взывают к обстоятельству полезности. Считается, что нельзя воздать бблыную похвалу человеку, чем это бывает, когда выставляют напоказ его полезность народу и перечисляют услуги, которые он оказал человечеству и обществу. Ведь похвалы заслуживает даже неодушевленный предмет, если правильность и изящество его частей не разрушают его пригодности для какой-либо полезной цели! И как легко можно простить даже какую-нибудь диспропорцию или кажущееся безобразие, если мы можем показать необходимость данной особой конструкции для намеченной цели. Корабль кажется более прекрасным мастеру своего дела либо более или менее искусному в мореплавании человеку тогда, когда его нос широк и возвышается над кормой, чем если бы он был сооружен геометрически совершенно правильно, но в противоречии со всеми законами механики. Дом, двери и окна которого были бы совершенно квадратными, болезненно поражал бы глаз именно в силу этой пропорциональности, столь плохо приспособленной к фигуре человеческого существа, служить которому должно данное строение. Что же удивительного в том, что человек, привычки и поведение которого вредны обществу и опасны и пагубны для каждого, кто вступает с этим человеком в общение, должен вследствие этого быть объектом осуждения и внушать каждому, кто его наблюдает, сильнейшее чувство отвращения и ненависти? ⁵⁴

Однако, может быть, то обстоятельство, что учесть эти результаты полезности или, наоборот, [вредности] трудно, удержало философов от включения данных результатов в свои этические системы и побудило их при объяснении нравственного добра и зла пользоваться любыми другими принципами, кроме указанного. Но если мы не можем дать удовлетворительного объяснения происхождению какого-либо принципа, подтверждаемого опытом, и не способны вывести его из других более общих принципов, то это еще не является достаточной причиной отказа от него. И если бы мы потрудились немного обдумать этот вопрос, то мы не испытывали бы никаких затруднений при объяснении влияния полезности и выведении его из превосходно известных и открыто признаваемых принципов человеческой природы.

Скептики, как древние, так и современные, без обиняков заключили из очевидной полезности социальных добродетелей, что все нравственные различия возникают из воспитания и были поначалу изобретены, а впоследствии поощрялись искусством политиков для того, чтобы сделать людей послушными и обуздать их естественную жестокость и эгоизм, которые делали их неспособными к жизни в обществе. Действительно, следует признать, что этот принцип наставления и воспитания имеет столь мощное влияние, что может часто усилить или ослабить чувства одобрения или неодобрения сверх их естественной меры и в состоянии даже в частных случаях без посредства какого-либо естественного принципа вызвать новое чувство такого рода, о чем свидетельствуют все суеверные обряды и обычаи. Но что именно так возникает всякая нравственная привязанность или же неприязнь,—этого, конечно, никогда не утверждал ни один здравомыслящий исследователь. Если бы природа не проводила такого различия, основанного на первичном складе духа, то слова почтенный и постыдный, привлекательный и отвратительный, благородный и презренный никогда не появились бы в каком-либо языке, а политики, если бы они и изобрели эти термины, никогда не были бы в состоянии сделать их понятными или заставить их сообщать какую-нибудь идею тем, кто их слышит. Так что не может быть чего-либо более поверхностного, чем этот парадокс скептиков, и было бы хорошо, если бы в трудных исследованиях по логике и метафизике мы могли бы столь же легко противостоять ухищрениям указанной секты, как и в практических и более легких для понимания политических и нравственных науках.

Надо допустить, следовательно, что социальные добродетели обладают естественной красотой и привлекательностью, которая с самого начала, предшествуя всякому наставлению или образованию, вызывает у необразованного человечества уважение и завоевывает его благосклонность. И так как общественная полезность этих добродетелей есть главное обстоятельство, из которого проистекает их достоинство, то отсюда следует, что цель, на достижение которой они направлены, должна быть некоторым образом приятна для нас и вызывать известную естественную привязанность. Она должна быть приятной или из эгоистических соображений, или в силу более благородных мотивов и взглядов.

Часто утверждалось, что, поскольку каждый человек тесно связан с обществом и представляет себе невозможность одинокого существования, он становится благодаря этому расположен ко всем тем привычкам или принципам, которые способствуют обеспечению порядка в обществе и гарантируют ему спокойное обладание столь неоценимым благом. В той же самой степени, в какой мы ценим наше собственное счастье и благоденствие, мы должны одобрять осуществление справедливости и человеколюбия, единственно благодаря которым социальные узы могут быть поддержаны, а каждый человек может пожать плоды взаимной поддержки и сотрудничества.

Это выведение морали из любви к самому себе или заботы о личных интересах представляет собой очень ясную мысль, которая возникла не только благодаря неглубоким догадкам и шутливым полемическим выпадам скептиков. Не упоминая других, отметим, что Полибий, один из серьезнейших и рассудительнейших, равно как и наиболее нравственных, писателей античности, приписал такое эгоистическое происхождение всем нашим добродетельным чувствам⁵⁵. Но хотя трезвый практический рассудок этого автора и его отвращение ко всякого рода пустым тонкостям делают весьма авторитетным его мнение по данному вопросу, однако в настоящем случае дело невозможно решить посредством ссылки на авторитет и голос природы и опыта, по-видимому, протестует против теории эгоизма.

Мы часто расточаем похвалы добродетельным делам, совершенным в очень далекие времена и в очень отдаленных странах, т. е. в случаях, когда и крайне изощренное воображение не открыло бы какой-либо видимости эгоизма и не обнаружило бы никакой связи нашего нынешнего счастья и безопасности с событиями, столь отдаленными от нас.

Великодушное, храброе, благородное дело, совершенное соперником, вызывает наше одобрение, хотя его последствия могут быть признаны вредными для нашего частного интереса.

Там, где личная выгода сталкивается с общей привязанностью к добродетели, мы легко воспринимаем и признаем сочетание этих различных чувств, которые оказывают очень разное воздействие на душу. Мы расточаем похвалы, быть может, с большим рвением там, где благородный, человеколюбивый поступок способствует нашему частному интересу. Но основания похвалы, на которой мы настаиваем, очень далеки от этого обстоятельства. И мы можем попытаться вызвать у других лиц такие же чувства, как и у нас, не стараясь убедить их, что они получат какую-то выгоду от дел, которые мы рекомендуем им как достойные одобрения и восхваления.

Представьте образец заслуживающего похвалы характера, охватывающий все наиболее приятные нравственные добродетели, приведите примеры того, как последние проявляют себя выдающимся и необычным образом, и вы легко возбудите уважение и одобрение всей вашей аудитории, которая никогда не станет особенно настойчиво выяснять, в каком веке и в какой стране жила личность, обладавшая этими благородными качествами. Между тем данное обстоятельство по сравнению со всеми другими наиболее существенно с точки зрения эгоистического интереса или заботы о нашем собственном личном счастье.