Про Бабаку Косточкину - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/33
• Следующая

— Осадок!!!

— Молодец, Косточкин. Сильное у тебя горло. С таким горлом в оперном театре хорошо работать или гудком на паровозе. Осадок, Косточкин, это у тебя на дне унитаза. А с неба — осадки.

— Я в разведчики пойду.

— Ты, Косточкин, для разведчиков рожей не вышел. Ты сначала волевой подбородок отрасти и надбровные дуги, как у Вячеслава Тихонова. Всё, кончаем базар, пишем сочинение. — Гульсара Сейдахметовна садится за стол и раскрывает потрёпанный томик.

«Омолаживание лица самомассажем ложками», — читаю я на обложке и вывожу в тетради:

«Первый снег».

Я тугодум, и ничего тут не попишешь. Живу по принципу: сто раз отмерь, один раз отрежь.

Первый снег.

Колготкова скукожилась вся, высунула наружу язык, строчит как из пулемёта. Наверное, про то, как они с братом лепили снежную бабу прошлой зимой. У неё старший брат — скульптор-монументалист. Он сказал тогда: «Без каркаса тут не обойтись — снег рыхлый», — и приспособил Колготкову вместо каркаса. Всю снегом облепил и припечатал совковой лопатой сверху. Не баба, а загляденье с морковкой! Сфотографировал он бабу для портфолио и пошёл домой. А вечером, когда хватились, Нинель уже впала в анабиоз[7] — на улице было холодно, минус двадцать восемь. Хорошо ещё отец у них — практикующий гомеопат[8]. Полночи её отмачивал в экстракте черемши и отпаивал фиточаем на чабреце. Народная медицина дорогого стоит, ребята! Ожила Нинель, но с тех пор разговаривает басом.

Первый снег.

Дима Христаради с папой летит на каникулах в долину Куршевель. Первый снег туда завозят военными транспортными самолётами типа CASA-295М с ледников Непала. Для таких, как Дима, специально. В прошлом году Дима там у них, во Франции, вывихнул лодыжку. Так президент Саркози лично приезжал к нему в госпиталь на бронированном лимузине с дружественным визитом. Дима ему говорит, прикованный к кровати:

«Вы, Николя, почему без галстука? Стыдно должно быть, мусье! Шерше ля фам!» — а взгляд у самого пламенеет.

Саркози весь смутился, растерялся. Расшаркивается перед Димой, расшаркивается и бочком, бочком из палаты. Потом, правда, прислал Диме алмазные подвески королевы с оказией.

Не ударил в грязь лицом человек.

Первый снег.

Папа и я — мы зиму любим. Летом ведь как бывает — жара, мошкара, прополка в Рассказихе… Молоко в холодильник забудешь убрать — наутро прокисло. На речку с утра пойдёшь искупнуться, а там коровы в воде по колено. Клубнику на грядках вороны поели, морковку точит крот, огурцы в парнике взрываются. Как-то вечером пошёл в туалет — он у нас за смородиновым кустом по тропинке сразу направо. Дверь открываю, а там медведь — «Алтайскую правду» вслух читает вверх ногами по слогам. Посмотрел на меня и говорит:

«Ты, Константин, взрослый человек — одиннадцать лет уже стукнуло, а стучаться так и не научился, ай-ай», — и качает укоризненно головой.

А я ему: «Простите, Михал Потапыч, в потёмках-то не разберёшь так сразу, что к чему».

А медведь: «Какой я тебе Пихал, дери берёзу, Мотапыч? Георгий Филимонович я! Иди, — говорит, — отсюда, пока я тебя не съел И папе с мамой накажи, чтобы по ночам в саду не шатались. А то задеру ненароком, сослепу-то. А теперь ступай», — и отпустил меня с Богом.

Оводы ещё летом, и тополиный пух, и майские жуки окукливаются под землёй. Мама говорит: «Рванём летом в Анталию всей семьёй! Будем лежать в широкополых соломенных шляпах в шезлонгах, пить пинаколаду через трубочки, безрассудно отдаваться пучине волн, а вокруг — турецкие аниматоры, аниматоры!»

Весной тоже не сахарно. Межсезонье.

А осенью — вообще кранты: грязь, слякоть, осадки в виде дождя и мокрого снега.

То ли дело зима! Тут и коньки тебе, и лыжи, и горки, и снег, как из рога изобилия, и городская ёлка на площади Сахарова. Эту ёлку на Новый год всем городом у нас наряжают.

Если завелось барахло какое в хозяйстве, а выбросить жалко, всё тащат на ёлку — с миру по нитке, как водится. Она у нас красавица — самая высокая в Западной Сибири, триста восемнадцать метров, если с макушкой. Её селекционеры вывели в экспериментальном совхозе, который возле завода разделения изотопов. И чего на этой ёлке только нет!

Мягкие игрушки, гирлянды разнокалиберные, целлулоидные пупсы, китайские шары, эмалированные вёдра, скворечники, картонные звёзды, шапки-ушанки, банные шайки, партия импортных клюшек для гольфа (подарок из города-побратима Сарагосы), телевизоры «Горизонт», валенки, дыроколы, раритетные утюги, лампы дневного освещения, детские колготки, набитые для формы ватой, бюстики вождей, подушки-думочки, парики, дуршлаги… А один мужчина собачью шубу на ёлку приволок прямо на плечиках. Прямо с женой внутри. «Повесьте, — говорит, — её на самую маковку до февраля. А я потом заберу».

Сибиряки — народ с выдумкой!

Бабака говорит: «Я, когда работала в японской контрразведке, многое повидала на своём веку. Но вот чтобы на ёлку вешали бывшие в употреблении слюнявчики и гамаши[9], такого не помню».

Бабака любит первый снег даже больше, чем я. Бывало, выбежит с утра из подъезда, пальто нараспашку, ушанка набекрень, и ну давай валяться в снегу! Вся угваздается, егоза.

С мороза придёт — щёки раскраснеются, и стремглав к самовару. Сидим под абажуром — мама, папа, Бабака и я. Чай с баранками пьём из блюдечек, пыхтим. А за околицей снег падает еле слышно. Хлопья большие, как кукурузные, только белые. А под валенками так же вкусно хрустят. Укутывают Барнаул одеялом, как дитя, укачивают, убаюкивают… Ой, мороз-моро-оз! Не морозь меня-я! Не морозь меня-я, моего коня-я-я!

— Косточкин, ты очумел? Я тебе не для того про оперный театр рассказывала, чтоб ты на уроках орал, как мартовский кот! Покажи, чего намарал там? — Гульсара Сейдахметовна вырывает у меня тетрадь. — Олух ты царя небесного! — восклицает она. — Как снег по-русски пишется?!

— Как слышится, так и пишется, — говорю.

— А ты как написал? Снег! Снег!! Снег!!!

— Сейчас, Гульсарахметовна, я исправлю, — говорю и подрисовываю к букве «г» спереди чёрточку. Получается довольно убедительная «к». С Гульсарой Сейдахметовной же лучше не спорить. У них там, в Выдумляндии, все такие непоколебимые.

— Исправил уже?!

— Исправил, Гульсарахметовна.

— То-то же! Тетради на стол мне! Записываем домашнее задание…

— Что-то мне, Бабака, не нравится ваш нос, — волнуется мама.

— А мне очень даже нравится, — вступаюсь я за Бабаку. — Ничего себе нос — подобающего размера, опять-таки вытянут в меру.

— Но он сухой! — горячится мама. — И в корочках, как пустыня Каракумы! У вас какая, Бабака, температура?

— Я животное теплокровное, — говорит Бабака. — У меня, — говорит, — температура комфорта — сто градусов по Фаренгейту. — А у самой взгляд скучный-прескучный. И хвост на полу, как оторванный.

— А вы не заболели ли? — спрашивает мама и делает фиолетовое лицо. Мама — холерик, у неё по лицу в ужасных ситуациях грозовые тучи туда-сюда шуруют. — Степан, она не заболела ли?

Папа откладывает в сторону паяльную лампу. Папа снимает брезентовые рукавицы и защитный шлем из эластичного трикотажа. Папа уродился левшой, и вот уже четвёртые сутки он подковывает блоху. Папа ощупывает Бабакин нос.

— Сухой! — спустя мгновение восклицает он. — И пульс не простукивается…

• Предыдущая
• 7/33
• Следующая