Про Бабаку Косточкину - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 29

• Предыдущая
• 29/33
• Следующая

— Почему?

— Она будет возражать.

— Это некрасиво.

— Смотря под каким углом посмотреть. Видишь ли, Костя, не нравятся мне эти посиделки у телевизора за полночь.

— Это да. Мне тоже не нравятся. А как этот бэйбитокер работает? Он вообще безопасен?

— Обижаешь! А работает он элементарно. Впрочем, ты сам всё увидишь. Только мне нужно твоё принципиальное согласие. Как второго ближайшего родственника.

— А что, папа уже в курсе?

— Со вчерашнего дня. И, кстати, он целиком и полностью меня поддерживает.

— Но как же вопросы морали? — раздумываю я вслух. — Как же этическая сторона дела?

— Когда речь о здоровье младенца, не до этики, знаешь ли.

— Ну хорошо, — вздыхаю я, — я согласен.

— Отлично, тогда, не откладывая в долгий ящик, приступим сегодня вечером.

— Мам, ты спать идёшь? Уже двенадцатый час, между прочим!

— Да-да, сейчас, мы только «Доктора Хауса» досмотрим.

— Катя, тебе необходим физический отдых!

— Мне душевный комфорт прежде всего необходим! Отстаньте от меня!

Мама засыпает в третьем часу в кресле.

С пультом руке.

Бабака осторожно вынимает его зубами.

Из кармана пижамы (с тех пор как Бабака полиняла, она носит фланелевую пижаму для тепла) она достаёт какой-то спичечный коробок, от которого тянутся два синих проводка с наушниками.

— Это и есть твой бэйбитокер? — я обескуражен.

Не удостоив меня ответом, Бабака деловито прикрепляет коробок к маминому животу, втыкает в уши наушники и делает сосредоточенную до предела морду. Я тоже изо всех сил прислушиваюсь, но вокруг только ночь и тишина.

— Ну что там? — спрашивает папа. — Контакт установлен?

Бабака молча кивает.

— Ну? Не томи! — кричит папа и сучит ногами.

Бабака с суровым выражением лица не реагирует.

И вдруг она говорит:

— Детка, ты пойми, мы же…

Бабака резко замолкает, а через минуту почти кричит:

— Двести сорок восемь!.. Разумеется, он тоже!.. Хитрая обезьянка… А то? Я тебя умоляю!.. Это ещё бабушка надвое сказала!

— Что происходит? — Я недоумённо дёргаю папу за рукав.

— Бабака, могу я поговорить со своей дочерью? — строго говорит отец.

— Они со старшим братом желают разговаривать. — Бабака передаёт мне наушники и вытирает со лба испарину.

Мне вдруг становится жутко. Что я ей скажу? Ей — этой неведомой, ещё не родившейся сестре моей? Этой девочке, наречённой в честь прабабушки по материнской линии Аделаидой? Ведь, что бы я ни сказал, ударить в грязь лицом перед потомком древнего рода Косточкиных просто немыслимо! В противном случае мой авторитет будет попран навеки и я перестану себя уважать!

Плечами ощущая невероятный груз ответственности, я дрожащими руками втыкаю в уши наушники и слышу:

— …а я ей говорю: «Маман, пора и честь знать! Вы, натурально, за кого меня принимаете? Конституционные права ребёнка ещё никто не отменял…»

Голос в наушниках писклявый и очень смахивает на тот, что у мамы, когда она сердится.

— …вы, маман, вместо того чтобы телевизоры глядеть, записались бы лучше в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской на проспекте Строителей. Надоели вы мне со своими курочками и колобками! Мой мозг — непознанная вселенная, телепузиков он отказывается принимать!..

От неожиданности я вдруг громко чихаю.

— Ой, кто это? — пугается Аделаида. — Бабака, ты ещё там?

— Это не Бабака, — говорю я каким-то чужим голосом, — это Костя.

— Костян! — орёт Аделаида в наушники. — Здорово, брателло! Как жизнь, старик? Небо коптим потихонечку?

— Ну почему же небо? — обижаюсь я. — Я в школу хожу, в четвёртый класс «Б».

— Гига-ант! — с чувством тянет Аделаида. — А чем-нибудь ещё интересуешься? Шахматами? Физикой твёрдых тел? Космологией и космогонией, нет? Может, гладью вышиваешь?

— Я девочкой одной интересуюсь… — говорю я и краснею.

— Это Нинелькой, что ли, Колготковой?

— Угу.

— Ну не-ет! Она нам не подходит! — деспотично отрезает Аделаида.

— Почему это? — удивляюсь я.

— По кочану и по кочерыжке! Она же худая! А нам здоровая продолжательница рода в семью нужна! Знаешь, ты присмотрись к Наташе Каланче… А вообще рано тебе ещё увлекаться девочками. Ты лучше учи суахили — это облагораживает.

— Суахили? А что это?

— Язык такой африканский. Его на канале «Дискавери» по средам и субботам в 14:30 преподают. Или знаешь лучше что? Иди в кадеты! Тебе ужасно пойдут погончики! — хихикает Аделаида.

Она что? Издевается надо мной там, в самом деле?

— Ты, я слышала, ждёшь братика? — вдруг спрашивает она.

— С чего ты взяла! — Я просто уже пламенею, как закат.

— Ждёшь-ждёшь. Мне мама на тебя жаловалась. Так вот что я тебе скажу, молодой человек. Ты слушаешь?

— Угу.

— Сестра-то, — она намного лучше. С сестрой-то ты как за каменной стеной будешь. Рубашки-галстуки там погладить, носовые платки постирать или с Колготковой за жизнь перетереть — ты не стесняйся, обращайся ко мне. Ты же мальчик инфантильный у нас, гляд за тобою да гляд. Так что ты слишком не горюй! Со мной не пропадёшь! Усёк?

— Усёк. А, да, я ещё спросить хотел. Личное, щекотливое…

— Валяй.

— Как там тебе у мамы внутри? Не тесно? Я-то забыл уже…

— Не, в самый раз. Но, по правде говоря, уже хочется на волю. Истомилась я тут. Так что, голубчики, неделек через шесть-семь свидимся! Добро?

— Добро. Я папу даю?

— Давай.

О чём беседовал с Аделаидой папа, я не знаю. Мы с Бабакой вышли из комнаты — оставили их наедине: Аду, папу и спящую маму.

Но после этого разговора мама к телевизору как-то разом остыла. А к холодильнику, наоборот, пристрастилась.

На следующее утро мама в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской записалась. Они теперь с Адой «Ветер в ивах» читают вслух.

Даже я иногда слушаю.

А Бабака потихоньку начала обрастать — клочочками — и на политическую карту мира стала похожа. Хохолок она отнесла портнихе вместе с маминым свитером, и та приделала его назад. Свитер теперь как новенький.

Май я очень люблю. Особенно душным вечером, на закате — когда форточки настежь, а по полу разлито солнце. В мае глянешь в окно с пятого этажа, а там тополиные почки приклеились к стеклу. Наш сосед снизу эти почки терпеть не может. Они ему как май, так всю машину обляпывают. Он её потом отмачивает полдня в керосине.

Тополя в мае нарядные — все в бордовых серёжках, как будто в бархатных гусеницах, и в зелёных прозрачных листиках. Эти листики и кожистые почки я больше всего люблю. От них становится как-то весело на душе, словно от вылупившихся из яиц цыплят. Я видел, знаю — нас в прошлом году водили в инкубатор всем классом.

А если пошире распахнуть окно, то с улицы хлынет сладкий воздух и теньканье синиц. Брызнет май в квартиру лимонным соком на щербатый паркет, брызнет бодрым голосом дворника, метущего на ночь глядя асфальт — и так радостно станет! Так радостно!

Птицам в мае особый простор для деятельности. Они кувыркаются в нагретой за день пыли, принимают воздушные ванны, чистят пёрышки после долгой барнаульской зимы.

И Бабака вслед за ними, туда же. Выберет местечко на свежей травке и ну давай валяться. С боку на бок перекатывается, лапами дёргает, хвостом наяривает, а на морде улыбка. Даже прохожие от неё шарахаются. Со двора её не дозовешься домой.

• Предыдущая
• 29/33
• Следующая