Про Бабаку Косточкину - Никольская-Эксели Анна Олеговна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/33
• Следующая

А подсугробники-то, подсугробники! Как увидали пальто, все к Бабаке кинулись вприпрыжку. Влезли ей на нос, свесили стебельки, за ушами чешут Бабаку, а та и рада-радешенька! Прямо какой-то детсад устроили.

— Бабушка, — говорю, — как ты всё это объяснишь?

— Я, Костик, дай Бог памяти, ещё в 56-м году вывела подсугробники на производственной базе нашего колхоза. Шесть лет с ними, родимыми, маялась, ото всех держала в секрете. Мы ж тогда морозостойкие сорта кукурузы и брюквы выводили. А цветы в ту лихую годину не нужны были никому. Кроме меня. А они погляди какие хорошенькие! А сообразительные! Всю таблицу умножения наизусть знают и кириллический алфавит.

— Матрёна Степановна, вы гений! — кричит Бабака. — Вам в Москву с ними надо! Или нет, лучше сразу в Нобелевский комитет, в Осло!

— Кому я нужна в Москве со своими подсугробниками? — отмахивается бабушка. — Вот в Интернете пишут: экономический кризис бушует в стране. Хотя… есть у меня одна мечта-идея с недавних пор…

Набрали мы подсугробников в лукошко до краешков, вернее, это они к нам сами туда понапрыгали. Молочка им парного захотелось попить, видите ли! И домой повернули, в деревню. А по пути ещё заглянули на плантацию друздей. Но они все в спячке теперь, один только шатун какой-то из-под снега высунулся поздороваться. Шляпка у него шоколадная, лакированная, сверху сосновая иголка прилипла, а сам заспанный.

Поздно ночью, когда бабушка уже сидела в Интернете, а мы лежали калачиками на печи, Бабака говорит:

— Повезло тебе с бабой Моней — мировая старушка! Жаль только её. Вот уедем мы послезавтра, а она тут опять одна-одинёшенька останется. Как сыч.

— Ну почему же одна? — говорю. — Ничего не как сыч. Деда Дима же есть.

— У деды Димы баба Сима. А у нашей бабушки только подсугробники с друздями, да и те разговаривают раз в год под расход. Словечком ей, горемычной, перемолвиться не с кем. В баньку не с кем сходить.

И так она это проникновенно сказала, таким грустным голосом, что не сдержался я и заплакал. Отвернулся к стенке, чтобы Бабака не заметила, и реву, бабушку жалею. А что делать, ума не приложу. С собой позвать, в город? Да она ни в жизнь не поедет! Да и потом Аделаида скоро родится, тесно будет вшестером. И тут остаться, в Калистратихе, я тоже не могу. Мне в школу ещё семь лет ходить, не бросишь же её, в самом деле. Здесь, конечно, тоже есть своя школа. Но без английского уклона, самая обыкновенная.

И вот чем больше я про всё это думал, тем больше себя презирал. Эгоист я какой-то со всех сторон получаюсь. Испорченный цивилизацией мальчик, и нет мне оправдания. На этой нехорошей, тягостной ноте я заснул. И снилось мне что-то пакостное, а что — не помню.

Понятное дело, следующим утром я в проснулся в ужасном настроении. Только глаза открыл, сразу вспомнил про бабушку, про её беспросветное одиночество.

А она уже квадратных блинов напекла. Достала сливовое варенье из погреба.

— Почти как в Японии! — улыбается. — А вечером у нас будет праздничный ужин.

— Чего праздновать-то? — спрашиваю. — Праздновать-то чего…

Поел я через силу (прямо кусок в горло не лез, ребята!) и в лес ушёл на весь день. Бродил между соснами, в дупла заглядывал, с ёлками разговаривал, как бабушка учила. Обнимешь дерево за ствол, прижмёшься покрепче, и прямо сила в тебя вливается какая-то первородная. И начинаешь слышать голоса: это лес с тобой говорит. А что говорит — непонятно, у него своё наречие. Только тот и понимает, кто прожил тут всю жизнь, в мире и согласии с природой. Вот баба Моня, например, понимает.

Вернулся я домой — уже смеркалось. Захожу в избу, а там стол накрыт. Ломится разными яствами.

— У нас сегодня вечер русско-японской дружбы, — говорит Бабака.

Кимоно откуда-то достала — сама в синем, а бабушка в фиолетовом. Сделали высокие причёски, понавтыкали в них подсугробников — сумасшедшие! Патефон завели.

Сели мы за стол, сидим. Ждём.

— Кого ждём? — спрашиваю, а сам ковыряю пустую тарелку еловыми палочками. Это Бабака выстругала, а баба Моня раскрасила.

Только я спросил, вдруг слышу — кто-то стучится в дверь.

— Это деда Дима, наверное, принёс прессу (баба Моня журнал «Кукумбер» из Москвы выписывает), — говорю и иду открывать.

А дверь уже сама открывается. Гляжу, на пороге стоит какой-то незнакомый седовласый мужчина. Что сразу в глаза бросилось, так это его деревянные ботинки и глаза. Красивые такие глаза — живые, узкие и раскосые, как у японца.

— Здравствуйте, — говорит мужчина и низко кланяется мне в пояс. — А Матрена-сан дома?

— Дома, — говорю и оборачиваюсь на бабушку. А она сидит за столом, не шевелится. Глаза в пол уставила, зарделась, как поповна в гостях.

— Приветствую тебя, Матрена-сан! — говорит мужчина. — Вот я приехал. Как обещал.

Тут бабушка взяла себя в руки, вскочила с лавки и бросилась мужчине на шею.

— Кабуки-сан! Как же я тебя ждала!

Тут мы с Бабакой просто опешили.

В общем, оказалось, что Кабуки-сан к нам ни много ни мало прибыл из самого Токио. На двух самолётах, такси и электричке. Они с бабушкой в Интернете десять дней назад познакомились. На одном форуме селекционеров. Кабуки-сан профессор, доктор биологических наук, работает в Токийском университете. Влюбился он в бабу Моню без памяти. Она ему все ночи напролёт рассказывала про свои подсугробники. Кабуки-сан по-русски очень даже сносно разговаривает, пришепетывает только немножко. Словом, влюбился он, взял и прилетел свататься, решительный человек! Достойный уважения.

Поели мы, попили, за подарки Кабуки-сана поблагодарили (мне он привёз напульсник, Бабаке — ошейник с GPS-контролем на случай, если потеряется, а бабушке — свадебное кимоно) и пошли спать.

Только баба Моня с Кабуки-саном опять всю ночь про селекцию и семеноводство разговаривали.

На следующее утро они нас вдвоём провожали до станции. Посадили меня с Бабакой в вагон, помахали платочками. Бабушка даже пустила слезу, а Кабуки-сан, наоборот, улыбался и просил не забывать, навещать их почаще. Они на два дома решили теперь жить: летом — в Токио, а зимой — здесь, в Калистратихе. Подсугробников же на произвол судьбы не бросишь, ручные они совсем. Ласковые.

— Ты что, сынок, невесёлый? — спрашивает меня папа.

Он с работы пришёл такой бодрый. Папа всегда возвращается с работы бодрый в день зарплаты. И приносит мне чего-нибудь вкусненького. Сегодня, например, принёс конфеты «Родные просторы» — мои любимые. Сам покупал, значит. Пациенты ему обычно дарят трюфели с коньяком. А одна женщина, которую папа лечил от меланхолии, принесла ящик шампанского. Прямо к нам домой, с утра, в воскресенье. Сказала, что ей теперь ни к чему, а добро пропадёт — жалко.

— Задачку нам задали по математике, — говорю. — Не могу решить.

— Задачку? — Папа подкручивает усы.

Он усы недавно завёл, как у Макаревича. Он вообще всю жизнь работает под Макаревича. Макаревич отпустит шевелюру, и папа отрастит следом. Макаревич побреется налысо, и папа не отстаёт. Чудик! Даже выучился играть на гитаре и петь гнусавым голосом. И варить макароны. Мама раньше как-то пыталась на это реагировать, водила папу в парикмахерскую за углом. Но потом привыкла.

Вот я, когда вырасту и женюсь на Нинель Колготковой, буду всегда с ней советоваться. Недаром же англичане говорят: «Happy wife — happy life»[15]. Это Наталья Витальевна нам повторяет, учительница по английскому. Она три раза была замужем, знает человек, о чём говорит.

• Предыдущая
• 17/33
• Следующая