Собрание сочинений в 10 томах. Том 4 - Хаггард Генри Райдер - Страница 92
- Предыдущая
- 92/160
- Следующая
Из всех слушателей Арентса ни один не принял так близко к сердцу увещевания проповедника об уповании и беззаботном отношении к будущему, как Фой ван Гоорль.
По своему характеру Фой не мог долго горевать. Dum spiro spero[91] — могло быть его девизом, если бы он знал латынь, и он не собирался горевать, хотя бы даже ему предстояло в будущем сожжение на костре. Эта веселость в такое тяжелое, грустное время была причиной того, что Фой стал всеобщим любимцем.
Позади отца с сыном шла гораздо более замечательная личность — Фриц Мартин Роос, или Мартин Красный, названный так по цвету своих огненно-красных волос и бороды, спускавшейся ему на грудь. Ни у кого во всем Лейдене не было второй такой бороды, и уличные мальчишки, пользуясь добродушием Мартина, пробегая мимо него, спрашивали, правда ли, что аисты каждую весну вьют в ней гнезда. Этот человек, которому на вид можно было дать лет сорок, уже десять дет был верным другом Дирка ван Гоорля, в дом которого он поступил при обстоятельствах, о которых мы скажем в свое время.
Посмотрев на Мартина, вы бы не назвали его великаном. Между тем он был очень высокого роста, выше шести футов и трех дюймов. Его рост умалялся большим животом и привычкой горбиться, именно с целью скрыть свой высокий рост. По всем своим размерам Мартин был действительно замечателен, так что человек с обыкновенными руками, стоя перед ним, не мог бы обхватить его. Цвет лица его был нежен, как у молодой девушки. Лицо же него было почти плоское, как полная луна, нос пуговкой. От природы в его сложении не было ничего особенного, но вследствие некоторых событий в своей жизни, когда он был, как мы называем теперь, атлетом по профессии, он приобрел оригинальную манеру держать себя. Брови у него были нависшие, но из-под них смотрели большие круглые голубые глаза под толстыми белыми веками, совершенно лишенными ресниц. Однако когда обладатель этих глаз сердился, они начинали дико сверкать: они вспыхивали и горели, как фонари на носу лодки в темную ночь, и это производило тем большее впечатление, что вся его остальная фигура оставалась при этом совершенно безучастной.
Вдруг, в то время как эти три человека шли по улице, послышался шум бегущих людей. Тотчас же все трое скрылись за воротами одного из домов и притаились. Мартин стал прислушиваться:
— Их трое, — шепнул он, — впереди бежит женщина, и ее преследуют двое.
В эту минуту неподалеку распахнулась дверь, и показалась рука с факелом. Он осветил бледное лицо бежавшей женщины и преследовавших ее двух испанских солдат.
Рука с факелом скрылась, и дверь захлопнулась. В эти дни спокойные бюргеры избегали вмешиваться в уличные беспорядки, особенно если в них принимали участие испанские солдаты. Снова улица опустела, и слышался только звук бегущих ног.
Как раз в тот момент, когда женщина поравнялась с воротами, ее нагнали.
— Пустите меня! — с рыданием молила она. — Пустите! Не довольно ли того, что вы убили мужа! За что вы преследуете меня!
— За то, что вы такая хорошенькая, моя милочка, — отвечал один из негодяев, — и такая богатая. Держи ее, друг. Господи, как она брыкается!
Фой сделал движение, будто собираясь броситься из-под ворот, но Мартин ладонью своей руки удержал его, по-видимому не делая ни малейшего усилия, но так крепко, что молодой человек не мог пошевелиться.
— Это мое дело, менеер, — проговорил он, — вы нашумели бы.
В темноте было слышно только его прерывистое дыхание. Двигаясь с замечательной осторожностью для такой туши, Мартин вышел из-за ворот. При свете летней звездной ночи оставшиеся в засаде могли видеть, как он, не замеченный и не услышанный солдатами, людьми высокого роста, подобно большинству испанцев, схватил их сзади за шиворот и столкнул головами. Об этом можно было судить по движению его широких плеч и бряцанию солдатских лат, когда они соприкоснулись. Но солдаты не издали ни одного звука. После того Мартин, по-видимому, схватил их поперек тела, и в следующую минуту оба солдата полетели головами вниз в канал, протекавший посередине улицы.
— Боже мой! Он убил их! — проговорил Дирк.
— И как ловко! Жалею только, что дело обошлось без меня, — сказал Фой.
Большая фигура Мартина обрисовалась в воротах.
— Фроу Янсен убежала, — сказал он, — на улице никого нет. Я думаю, и нам надо поспешить, пока нас никто не видел.
Несколько дней спустя тела этих испанцев были найдены с расплющенными лицами.
Это объяснили тем, что они, вероятно, напившись, затеяли между собой драку и, свалившись с моста, разбились о каменные быки. Все приняли это объяснение, как вполне согласное с репутацией этих людей. Не было произведено никакого дознания.
— Пришлось покончить с собаками, — сказал Мартин, как бы извиняясь, — прости меня, Иисус, я боялся, как бы они не узнали меня по бороде.
— Да, в тяжелые времена нам приходится жить, — со вздохом проговорил Дирк. — Фой, не говори ничего обо всем этом матери и Адриану.
Фой же подталкивал Мартина, шепча:
— Молодец! Молодец!
После этого приключения, не представлявшего собой, как то должен помнить читатель, ничего особенного в эти ужасные времена, когда ни жизнь человеческая, особенно протестантов, ни женская честь никогда не были в безопасности, все трое благополучно добрались до дому, никем не замеченные. Они вошли через заднюю дверь, ведшую в конюшню. Им отворила женщина и ввела их в маленькую освещенную комнату. Здесь женщина обернулась и поцеловала сперва Дирка, потом Фоя.
— Слава Богу, вы вернулись благополучно! — сказала она. — Каждый раз, как вы идете на собрание, я дрожу, пока не услышу ваших шагов за дверью.
— Какая из этого польза, матушка? — заметил Фой. — Оттого, что ты мучаешь себя, ничто не изменится.
— Это делается помимо моей воли, дорогой, — отвечала она — Знаешь, нельзя быть всегда молодым и беззаботным.
— Правда, жена, правда, — вмешался Дирк, — хотя желал бы я, чтобы это было возможно: легче было бы жить, — он взглянул на нее и вздохнул.
Лизбета ван Гоорль давно уже утратила красоту, которой блистала, когда мы впервые увидали ее, но все еще она была миловидной, представительной женщиной, почти такой же стройной, как в молодости. Серые глаза также сохранили свою глубину и огонь, только лицо постарело, больше от пережитого и забот, чем от лет. Тяжела была судьба любящей жены и матери в то время, когда Филипп правил в Испании[92], а Альба был его наместником в Нидерландах.
— Все кончено? — спросила Лизбета.
— Да, наши братья теперь святые, в раю. Радуйся.
— Это дурно, — отвечала она с рыданием, — но я не могу. О, если Бог справедлив и добр, зачем же он допускает, что его слуг так избивают? — добавила она с внезапной вспышкой негодования.
— Может быть, наши внуки будут в состоянии ответить на этот вопрос, — сказал Дирк.
— Бедная фроу Янсен, — перебила Лизбета, — еще так недавно замужем, такая молоденькая и хорошенькая! Что будет с ней?
Дирк и Фой переглянулись, а Мартин, оставшийся у двери, виновато скользнул в проход, будто он пытался оскорбить фроу Янсен.
— Завтра навестим ее, а теперь дай нам поесть, мне даже дурно от голода.
Через десять минут они сидели за ужином.
Читатель, может быть, еще помнит комнату — ту самую, где бывший граф и капитан Монтальво произнес речь, очаровавшую его слушателей, вечером после того, как он был побежден в беге на льду. Та же люстра спускалась над столом, часть той же посуды, выкупленная Дирком, стояла на столе, но какая разница между сидевшими за столом теперь и тогда! Тетушки Клары давно не стало, а вместе с ней и многих из гостей: некоторые умерли естественной смертью, другие от руки палача, некоторые же бежали из своего отечества. Питер ван де Верф был еще жив, и хотя власти смотрели на него подозрительно, однако он занимал почетное и влиятельное положение в городе. Сегодня его за столом не было. Пища была обильная, но простая, однако, не по бедности, — дела искусного и трудолюбивого Дирка шли хорошо, и он стоял теперь во главе того медного дела, где прежде был учеником, — а потому, что вообще в те времена люди мало думали об изысканности пищи. Когда жизни грозит постоянная опасность, то все удовольствия и развлечения теряют свою ценность.
- Предыдущая
- 92/160
- Следующая
