Собрание сочиненийв 10 томах. Том 2 - Хаггард Генри Райдер - Страница 58
- Предыдущая
- 58/163
- Следующая
Я взглянул в том направлении, куда она показала, и увидел прекрасную гору Кения. Гора почти всегда скрывалась в тумане, но теперь ее лучезарная вершина сияла издалека, хотя подошва была еще окутана туманом. Вершина, поднимающаяся на двадцать тысяч футов к небу, казалась каким-то видением, висящим между небом и землей. Трудно описать торжественное величие и красоту белой вершины.
Я смотрел на нее вместе с девочкой и чувствовал, что сердце мое усиленно бьется и великие и чудные мысли озаряют мой мозг, подобно тому как лучи солнца искрятся на снегах горы Кения. Туземцы называют гору «Божьим Перстом», и это название, кажется мне, говорит о вечном мире и торжественной тишине, царящих там, в этих снегах. Невольно вспомнились мне слова поэта: красота — это радость каждого человека! И я в первый раз понял всю глубину этой мысли. Разве не чувствует человек, смотря на величественную, покрытую снегом гору — эту белую гробницу истекших столетий, — свое собственное ничтожество, разве не возвеличивает Творца в сердце своем? Да, эта вечная красота радует сердце каждого человека, и я понимаю Флосси, которая называет гору Кения своим другом. Даже Умслопогас, старый дикарь, когда я указал ему на снежную вершину, сказал: «Человек может смотреть на нее тысячу лет и никогда не наглядеться!» Он придал своеобразный колорит своей поэтической мысли, когда добавил протяжно, в виде пения, с трогательным выражением в голосе, что когда он умрет, то желал бы, чтобы его дух вечно находился на снежно-белой вершине, овеянный дыханием свежего ветра, озаренный сиянием света, и мог бы убивать, убивать, убивать!…
— Кого убивать, кровожадный старик? — спросил я.
Он задумался.
— Тени людей! — наконец ответил он.
— Ты хочешь продолжать убивать даже после смерти?
— Я не убиваю просто так, — отвечал он важно, — я бью во время боя. Человек рожден, чтобы убивать. Тот, кто не убивает — женщина, а не мужчина! Народ, который не знает убийства, — племя рабов. Я убиваю людей в битве, а когда я сижу без дела, «в тени», то надеюсь убивать! Пусть будет проклята навеки моя тень, пусть промерзнет до костей, если я перестану убивать людей, подобно бушмену[57], когда у него нет отравленных стрел! — И он ушел, полный собственного достоинства. Я засмеялся ему вслед.
В это время вернулись люди, посланные нашим хозяином еще рано утром разузнать, нет ли в окрестностях следов масаев, и объявили, что обошли на пятнадцать миль все в округе и не видели ни одного дикаря. Они надеялись, что дикари бросили преследование и ушли к себе. Мистер Макензи, видимо, обрадовался, узнав это, так же, как и мы, потому что испытали достаточно забот и тревог от масаев. В общем, мы полагали, что дикари, зная, что мы благополучно достигли миссии, не рискнут нападать на нас здесь и бросят погоню. Как обманчивы были наши догадки, показало нам дальнейшее!
Когда мистер Макензи и Флосси ушли спать, Альфонс, маленький француз, пришел к нам, и сэр Генри попросил его рассказать нам, как он попал в Центральную Африку. Он рассказал нам — таким языком, что я не берусь воспроизвести его.
— Мой дедушка, — начал он, — был солдатом и служил в гвардии еще при Наполеоне. Он был в войсках при отступлении из Москвы и питался целых десять дней голенищами своих сапог — и чужих, которые он украл у товарища. Он любил выпить и умер пьяным. Помню, я барабанил по его гробу… Мой отец…
Здесь мы перебили его, попросив рассказать о себе и оставить предков в покое.
— Хорошо, господа! — ответил маленький смешной человек, учтиво поклонившись. — Я хотел только указать вам, что воинственные наклонности не наследственны. Мой дед был великолепный мужчина, шести футов роста, крепко сложенный и силач. Замечательные были у него усы. Ко мне по наследству перешли только его усы, и больше ничего. Я, господа, повар, и родился я в Марселе. В этом милом городе я провел счастливую юность. Годами я мыл посуду в отеле «Континенталь». То были золотые дни! — прибавил он со вздохом. — Я — француз, и неудивительно, господа, что я поклоняюсь красоте! Я обожаю красоту. Господа, мы любуемся розами в саду, но срываем одну из них. Я сорвал одну розу, господа, увы! Она больно уколола мне палец. Это была прелестная служанка, Анетта, с восхитительной фигуркой, ангельским личиком, а ее сердце! Увы! Я хотел обладать им, хотя оно черно и жестко, как книга в кожаном переплете. Я любил ее без ума, обожал ее до отчаяния. Она восхищала меня. Никогда я не стряпал так чудесно, как тогда, когда Анетта, дорогая Анетта, улыбалась мне! Никогда, — голос его сорвался в рыданиях, — никогда не буду я так хорошо стряпать!
Он залился горькими слезами.
— Перестаньте! Успокойтесь! — произнес сэр Генри, дружески хлопнув его по спине. — Неизвестно, что может еще случиться. Если судить по сегодняшнему обеду, то вы на пути к выздоровлению!
Альфонс перестал плакать и потер себе спину.
— Мсье думает, конечно, утешить меня, но рука у него тяжелая. Продолжаю. Мы любили друг друга и были счастливы. Птички в своем гнездышке не были счастливее Альфонса и Анетты. И вдруг разразился удар! Господа простят мне, что я плачу. Мое горе было очень тяжелым. Фортуна отомстила мне за обладание сердцем Анетты. Наступила тяжелая минута. Я должен был сделаться солдатом! Я бежал, но был пойман грубыми солдатами, и они колотили меня прикладами ружей до тех пор, пока мои усы от боли не поднялись кверху. У меня был двоюродный брат, торговец тканями, очень некрасивый собой. «Тебе, кузен, — сказал я, — тебе, в жилах которого течет геройская кровь наших предков, я поручаю Анетту. Береги ее, пока я буду завоевывать славу в кровавых боях!» «Будь спокоен! — отвечал он. — Я все сделаю!» И он сделал, как оказалось впоследствии.
Я ушел в солдаты, жил в бараках и питался жидким варевом. Я — образованный человек, поэт по натуре, я много вытерпел от грубости окружающих. Был у нас один сержант и имел тросточку. Ах, эта трость! Никогда я не забуду ее!
Однажды утром пришли новобранцы. Моему батальону приказано было отправиться в Тонкий. В Тонкине жили дикие китайцы, которые вспарывают людям животы. Мои артистические наклонности — потому что я артист — возмутились против мысли, что мне могут вспороть живот. Великие люди принимают великие решения. Я подумал и решил, что не желаю вскрыть себе живот, и дезертировал. Переодетый стариком, я добрался до Марселя, вошел в дом кузена и нашел там Анетту. Это было как раз во время сбора вишен. Они облюбовали себе большой сук вишневого дерева, полный вишен. Мой кузен положил одну вишню в рот. Анетта съела несколько. Они обрывали сук до тех пор, пока губы их не встретились, и — о ужас! — они поцеловались. Игра была очень интересна, но наполнила мое сердце яростью. Геройская кровь предков закипела во мне. Я бросился на кухню, ударил кузена палкой. Он упал, я убил его. Анетта закричала. Прибежали жандармы. Я убежал, добрался до гавани и спрятался на корабль, который шел в море. Капитан нашел и поколотил меня, но не высадил на берег, потому что я отлично ему стряпал, стряпал всю дорогу до Занзибара. Когда я попросил заплатить мне, он толкнул меня ногой. Геройская кровь деда снова закипела во мне. Я показал ему кулак и поклялся отомстить. Он снова толкнул меня. В Занзибаре нас ожидала телеграмма. Я проклял человека, который изобрел телеграф, и проклинаю до сих пор. Меня арестовали за дезертирство и убийство. Я бежал из тюрьмы, долго скрывался и наконец наткнулся на людей доброго господина кюре. Они привели меня сюда. Я весь переполнен моим горем, но не возвращаюсь во Францию. Лучше рисковать жизнью в этом ужасном месте, чем познакомиться с тюрьмой!
Он замолчал, а мы задыхались от смеха, отвернувшись от него.
— А, вы плачете, господа! — сказал он. — Неудивительно! Это такая печальная история!
— Быть может, геройская кровь ваших предков восторжествует еще раз, — сказал сэр Генри, — быть может, вы еще будете великим человеком! А теперь пора спать! Я устал до смерти. Мы все плохо спали прошлую ночь.
- Предыдущая
- 58/163
- Следующая
