Доброй ночи, мистер Холмс! - Дуглас Кэрол Нельсон - Страница 19

Чейни-Уок оказалась весьма престижной улицей, выходившей прямо на набережную Темзы, и благодаря роскошным видам, открывавшимся из окон на реку, пользовалась большой популярностью среди квартиросъемщиков.

Отыскав дом номер двадцать семь, я, как и полагается служанке, подошла к черному ходу. Там, к моему величайшему изумлению, меня встретили с таким радушием, словно я была почетной гостьей.

– Я тут пришла чай подавать, – пояснила я поварихе, которая спешно раскладывала по тарелкам разные лакомства.

– Ты, видать, Хаксли, пасторская дочка! – заорала она так, словно возвещала о втором пришествии. – Слава всем святым! Вот увидит тебя миссис Стокер и сразу успокоится.

– Не понимаю, как мое появление может столь сильно повлиять на душевное состояние хозяйки, – скромно промолвила я.

Дородная повариха с легким неодобрением на меня цыкнула.

– Эми! – крикнула служанке она. – Передай госпоже, что мисс Хаксли уже здесь! Пришла вовремя, без опозданий! Ух ты, моя сладенькая! – Повариха ущипнула меня за щеки с такой силой, что они полыхнули огнем.

Вскоре на кухню вошла миловидная невозмутимая дама, волочившая за собой шлейф из тафты.

– Так это вы будете заваривать и наливать чай? Вас, если не ошибаюсь, зовут мисс Хаксли?

Я утвердительно кивнула.

– Слава богу! – Она всплеснула бледными руками. На пальцах сверкнули кольца. – Что вам для этого нужно?

– Только то, что обычно требуется для чаепития.

– Наверное, вы думаете, что мы все здесь сошли с ума, – рассмеялась дама. – Понимаете, в прошлое воскресенье служанка, которая подавала чай, пролила целую чашку прямо на руки мистера Уистлера. Ну и шум поднялся! Только подумайте, сколько шедевров так и остались ненаписанными из-за этого происшествия. Идемте со мной, я покажу вам стол. – Она резко повернулась, подхватив шлейф, и двинулась вперед.

Я последовала за ней. Поднявшись на второй этаж, мы оказались в очаровательной гостиной. Там на столе, укрытом белоснежной скатертью, лежали изумительной красоты серебряные приборы и стояла целая батарея пустых чашек и блюдец.

– Ирен, то есть, я хотела сказать, мисс Адлер, рассказала нам, что у вас самые ловкие руки во всем Лондоне и что вам доводилось прислуживать в доме пастора в Шропшире. Она нас успокоила – кому как не нам знать, сколь неуклюже порой бывает провинциальное нетитулованное дворянство, – радостно сияя, щебетала миссис Стокер.

Я встала у стола, стараясь выглядеть как можно более уверенно.

– Вам что-нибудь еще нужно, милочка?

– Нет, благодарю, – чуть поклонилась я. – Хочу попросить лишь об одном: чтобы чайник держали полным и в нем всегда была горячая вода.

– Не волнуйтесь, об этом позаботится служанка. Ваше дело подавать чай.

Она снова резко повернулась и вышла из гостиной. В арочном проходе ее уже поджидал высокий рыжебородый джентльмен. Я осталась совершенно одна.

Скучала я в одиночестве недолго. Вскоре после того, как пробило три, начали прибывать гости. Никогда прежде в жизни мне не доводилось видеть столь колоритных личностей. Каждый из гостей, казалось, сошел с красочной театральной афиши. Я находилась среди незнакомых мне людей, наливала всем чай и помалкивала, раскрывая рот только для того, чтобы спросить сладким голоском: «Вам молока?», «С лимоном?» – или, жеманно улыбнувшись, предложить сахара.

Томные дамы в роскошных платьях, расшитых цветами подсолнечника и лилиями – любимыми цветами поклонников эстетизма[12]; наряды, украшенные узорами в греческом стиле; волосы, перехваченные золотыми лентами, – все это вызывало у меня ощущение нереальности происходящего. У одного джентльмена я даже заметила воткнутую в петлицу зеленую гвоздику. Постепенно мне стало казаться, что последним оплотом традиционности и нормальности является виденный мною ранее рыжебородый господин, единственный, кто был одет как нормальный человек.

Для меня стало своего рода игрой узнавать знаменитостей, чьи карикатурные портреты я не раз видела в журнале «Панч». Щеголеватый человечек во фраке и с моноклем, чьи густые, черные как смоль волосы подобно молнии рассекала седая прядь, был не кто иной, как мистер Джеймс Макнейл Уистлер, руки которого пострадали от неуклюжести моей предшественницы.

Когда он подошел ко мне, я внутренне содрогнулась:

– Не желаете ли чаю, сэр? – спросила я.

Руки художника, столь маленькие и изящные, будто и не принадлежащие мужчине, непроизвольно дернулись.

– Да, если, конечно, вам под силу налить его в чашку, а не мне в пригоршню, – прокаркал он резким голосом с американским акцентом.

Это мне удалось, хотя, наливая чай, я одновременно искала взглядом в толпе знакомую фигуру Ирен. Где же она? Неужели все еще разъезжает в кэбе по набережной?

– Мои самые искренние поздравления, – промолвил мистер Уистлер, изучающим взглядом вперившись в чашку. – Синий фарфор. Флоренс сделала выводы и исправилась. И посуда, и девушка, наливающая чай, куда лучше, чем на прошлой неделе.

Выдавив из себя эту похвалу, он отошел. Тут все обратили внимание на суматоху, поднявшуюся у входа. Приехала какая-то женщина, но не Ирен. Мне удалось разглядеть лишь густые вьющиеся волосы и руки, двигавшиеся томно и вяло. Мужчины крутились вокруг новоприбывшей гостьи, как пчелы у кадки с медом. Я смотрела на них, лихорадочно пытаясь сообразить, что за чудовищное происшествие стало причиной задержки Ирен.

– Вы наливаете чай в изумительном, текучем ритме вилланеллы[13], – раздался глубокий мелодичный голос у меня под локтем. Под локтем! Посмотрев вниз, я увидела полулежавшего на полу крепко сложенного молодого человека. Он взирал на меня сквозь длинные локоны каштановых волос, отчего сильно напоминал спаниеля.

– Прошу прощения? – пролепетала я.

– И совершенно правильно делаете. Вы так прекрасно, так изящно, так поэтично наливаете чай… Кому?! Этой толпе? Этому болоту? Вам следует наливать чай лишь избранным – тем, кто может по достоинству оценить всю красоту вашей грации.

– Ну-ну… – Будучи дочкой пастора, я давно уже усвоила, что это слово идеально подходит для любой ситуации.

– Вы абсолютно правы в своей сдержанности, о суровая нимфа полуденных возлияний. Вы холодны, словно мрамор, и немы, как невыказанная боль.

– Хотите сказать, вам хочется чашечку чая?

Незнакомец растопырил длинные тонкие пальцы, отчего его руки стали похожи на цветы, с которых ветер вот-вот сорвет лепестки. Казалось, всем своим видом мой воздыхатель воплощал увядание – и длинными локонами, ниспадавшими на плечи, и безжизненно свисавшим мягким бархатным галстуком, и зеленой гвоздикой в петлице, а главное – печальным выражением лица.

– Я жажду амброзии, – прошептал он.

– Мне очень жаль, но амброзию я не подаю. Быть может, вам имеет смысл глянуть на столике с пуншем…

– Жестокая насмешка над древними обрядами. Я ухожу, но оставляю с вами свое восхищение. – С этими словами странный молодой человек с трудом поднялся и удалился, присоединившись к одной из стаек беседовавших гостей. Я проводила его взглядом, удивившись его высокому росту. Мой чудной воздыхатель оказался под стать рыжебородому господину и был явно не ниже шести футов.

И снова суматоха – еще одна гостья. На этот раз прибывшая была именно той, кого я так ждала. На пороге стояла Ирен, красуясь в своем белом платье. Ее сопровождал мужчина, которого я прежде никогда не видела. Я моргнула и едва не пролила чай.

– Прошу прощения, мистер… – Я подняла взгляд и неожиданно поняла, кто такой рыжебородый. Это был Авраам Стокер, известный просто под именем Брэм, импресарио одного из величайших актеров Генри Ирвинга. – Простите, мистер Стокер.

Хозяин дома взирал на Ирен с не меньшим удивлением, чем я сама. Не обратив на меня внимания, он двинулся к моей подруге, чтобы рассмотреть ее поближе. Вскоре вокруг нее собралась маленькая толпа мужчин. До меня доносился резкий голос мистера Уистлера, громкость которого, видимо, компенсировала его скромный рост. Кроме того, рядом с Ирен оказались мистер Стокер, меланхоличный молодой поэт и еще где-то с полдюжины представителей сильного пола.