Анубис - Хольбайн Вольфганг - Страница 19

С той, предрешившей его судьбу ночи девять лет назад, его нога не ступала больше на кладбища, и он поклялся себе никогда в жизни этого не делать. Но шум шел явно оттуда, и в той же мере, в какой Могенс все отчаяннее пытался обуздать демонов, рвущихся из глубин его подсознания, в нем росло убеждение, что докопаться до источника этого шума имеет для него жизненно важное значение. Он двинулся дальше, через несколько шагов подошел к кладбищенской стене и снова остановился, пытаясь унять стук сердца. Слышен ли еще этот звук? Его собственная кровь так громко шумела в ушах, что он уже не был уверен.

Могенс помедлил еще последний тяжелый удар сердца, а потом почти что с детским упрямством закинул руки на раскрошившуюся кромку стены, нащупал правой ногой щель в выветрившейся от времени кладке и размашистым движением перемахнул через стену. Акробатическая гибкость, с которой он проделал такой совершенно непривычный ему трюк, удивила его самого и едва не закончилась катастрофой, поскольку уровень грунта на кладбище оказался намного ниже, чем на дороге по ту сторону стены, так что задуманный пружинящий прыжок обернулся неловким спотыканием, грозившим закончиться падением. Могенс одним взмахом развел руки и в самый последний момент ухватился за древнюю покосившуюся надгробную плиту, которая под его весом медленно и со странным чавканьем начала клониться набок.

На какой-то момент Могенс застыл, согнувшись почти в гротескном поклоне, а потом принял единственно правильное решение и, недолго думая, оттолкнулся от камня. Могильная плита окончательно потеряла равновесие и с глухим шлепком упала в трясину, погрузившись чуть не на половину, а Могенс, размахивая руками, удержался на ногах. Этого ему только не хватало для полного счастья: растянуться во весь рост в грязи и вернуться в лагерь испачканным с головы до пят!

Могенс еще с полминуты постоял неподвижно, ожидая, пока уймется дрожь в руках и коленях, и при этом задумчиво разглядывал надгробный камень, на который по неосторожности налетел. Камень продолжал тонуть в иле. Глядя на это, он угрюмо перевел взгляд на свои туфли: как там с ними дела? Они проделывали то же самое, то есть постепенно утопали в земле, правда, не так быстро и не столь глубоко, как плита, которая весила не один центнер, но и его туфли исчезли уже почти по верхний край в болотистой трясине, а если он будет и дальше стоять здесь и наблюдать за собственным погружением, то скоро окажется по колено в грязи.

Могенс не собирался так далеко заходить. С некоторым усилием он вытащил ноги из трясины и даже исполнил ловкий трюк, не утопив ни одной туфли. Однако они пришли в полную негодность, как он мрачно заключил, и, возможно, эта частичная победа над топью окажется непродолжительной, потому что он хоть и отступил поспешно на два шага в сторону, но тут же стал снова погружаться. Ему пришлось сплясать настоящий танец, пока не обнаружилось местечко, на котором почва была хотя бы настолько твердой, что держала вес его тела.

Могенс в замешательстве огляделся. Могильная плита, которую он ненароком опрокинул, была здесь далеко не единственной, находившейся в таком положении. Совсем наоборот: большая часть надгробных камней, которые виднелись в бледном свете лунного серпа, уже не держалась прямо, они клонились в самых разных направлениях, как колосья окаменевшей нивы, над которой пронесся торнадо. Некоторые совсем опрокинулись и затонули, частично или полностью. И повсюду между покосившимися или упавшими надгробьями мерцал отраженный свет звезд в неподвижно стоящей воде там, где она просочилась из ноздреватой почвы и собралась в лужи. Складывалось такое впечатление, что покинутое кладбище засеяно миллионами маленьких зеркальных осколков.

Могенс оторопело наморщил лоб, когда до него дошел смысл увиденного. Кто, ради всего святого, настолько сошел с ума, чтобы соорудить кладбище посреди болота?

Он снова вспомнил о причине своего нахождения здесь, медленно повернулся по кругу и попытался проницать взглядом темень. Да, на кладбище было значительно светлее, чем в лагере Грейвса, но безлунная ночь все-таки безлунная ночь, и Могенс видел не дальше пятнадцати-двадцати шагов. Тем не менее через минуту ему померещилось какое-то движение, где-то слева и почти на грани видимости. Оно было смутное и некоторым образом неправильное, хотя он и не мог сказать, какое. И еще ему показалось, что он услышал голоса, но и в них было что-то не так, как должно было быть.

Все затухающий, но еще не умолкший голос его разума нашептывал ему, что настал тот момент, когда надо покончить с этими ребяческими испытаниями на мужество и вернуться обратно, прежде чем он не угробил не только пару замшевых туфель, но и чего-то побольше. Но вместо того чтобы прислушаться к нему, Могенс развернулся в сторону жуткой тени и пошел. Какой бы детской ни казалась ему самому пришедшая в голову мысль, все же это и было пробой на мужество, и он слишком далеко зашел в этой игре с самим собой, чтобы отступить. Он мог выиграть или проиграть, но избежать ее было уже невозможно.

Могенс твердо решил выстоять. Когда-то он принял вызов ужаснейших демонов своей жизни и так долго убеждал себя, пока не убедил, что Грейвс вовсе не был посланным им богом ангелом мести, существование которого сводилось только к единственной цели: разрушить его жизнь, а являлся не кем иным, как просто неприятным человеком. И теперь он ни в коем случае не капитулирует перед этим, куда более ничтожным вызовом и не пустится наутек с этого заброшенного болотистого кладбища, на котором его дурачит какая-то тень. Могенс поспешил дальше за исчезающей тенью, снова и снова теряя ее из виду, потому что все время приходилось смотреть, куда ступаешь, чтобы не потерять туфли или не упасть.

Вообще-то он брал в расчет, что такое может случиться, и все-таки был страшно разочарован, когда, оглядевшись в очередной раз, не увидел тени. И хотя дорога становилась все хуже, он еще сделал несколько шагов, прежде чем окончательно признать безнадежность своих действий и остановиться. Дальше не имело смысла что-либо предпринимать: если там, впереди, раньше и было что-то, то теперь оно бесследно исчезло, и в этой ситуации разумнее всего было вернуться. Если ему чуть-чуть повезет, он даже успеет добраться до своего жилища достаточно быстро, чтобы умыться и переодеться до того, как Том придет за посудой, так что никто и не заметит его отсутствия.

Он не собирался возвращаться тем же путем, а повернул налево, где кладбищенская стена возвышалась всего лишь в дюжине шагов от него. В этом месте она показалась ему немного выше, чем там, где он перелезал в первый раз, но перспектива протопать весь обратный путь в мокрой обуви привлекала не более, чем карабканье по каменной стене.

Он старательно обошел сильно скособочившийся надгробный памятник выше человеческого роста, широким шагом перемахнул через особо большую мутную лужу поднял взгляд…

И оказался лицом к лицу со своим прошлым.

Девять лет его жизни улетучились, как не бывало, в сотую долю секунды. Он больше не стоял на болотистом кладбище в сорока милях восточнее Сан-Франциско; а было ему двадцать восемь лет, неделю назад он получил докторскую степень и сейчас шатался, пьяный от любви и портвейна, по маленькому кладбищу на расстоянии брошенного камня от кампуса,[4] которое часто навещалось не только скорбящими родственниками умерших, но и в значительно большем количестве студенческими парочками, как правило, разнополыми, облюбовавшими вековой погост для тайных свиданий, с тех пор как основался этот университет. Он снова был с Дженис, слышал ее звонкий смех, ее легкие шуршащие шаги и преувеличенно испуганные возгласы, которые она исторгала каждый раз, когда, на ее взгляд, возникала опасность потеряться в полуночной темноте кладбища. Они не были здесь единственными посетителями. Выпускной праздник затянулся до позднего вечера, и с каждым часом, с каждым бокалом пунша настроение студенческой братии становилось все необузданнее, шутки все вольнее. Полночь еще не пробило, но был недалек тот час, когда появится старый фактотум[5] студенческого общежития, облаченный лишь в потертый халат и войлочные шлепанцы, с всклокоченными волосами и выражением лица, свидетельствующем о многочасовой тщетной попытке уснуть в шуме с верхних этажей, и брюзгливо объявит празднество оконченным. Не то чтобы он сердился всерьез, бесчисленные годы с бесчисленными выпускными вечеринками научили его не возбуждаться понапрасну — и прежде всего по отношению к студентам, которые успешно закончили последний семестр и сдали последние экзамены, а с тем ничего больше не теряли. Он больше не мог пригрозить им лишением общежития, потому что большинство к этому времени покинуло кампус, а оставшаяся часть днями собиралась покидать. В бумажнике Могенса тоже уже лежал билет до Нью-Орлеана, где он — по протекции своего научного руководителя и в полном неведении, что его ждет впереди — имел вид на место в небольшом, но в высшей степени уважаемом исследовательском институте. «Ничего особенного», — как выразился его куратор, и уж вовсе не высокооплачиваемая должность, но из тех, что имела два неоспоримых преимущества: во-первых, она была прекрасной стартовой площадкой для его научной карьеры, а во-вторых, ему полагалась маленькая, но отдельная квартирка, которой вполне хватит на двоих, если немножко потесниться. Дженис оставалось учиться еще год, но год — каким бы бесконечным он ни казался для тех, кому еще только предстоит, — это вполне обозримый срок, и он когда-нибудь кончится. Успехи и оценки Дженис не были столь выдающимися, как у Могенса, но все-таки достаточно высокими, чтобы не сомневаться в том, что самое позднее через год она последует за ним. Родители Дженис, так же как и его собственные, были не в состоянии обеспечивать свою дочь сверх безусловно необходимого, но ведь даже если новая должность Могенса и не слишком хорошо оплачивается, она все же будет оплачиваться, а это значит, что при бережливости и экономном ведении хозяйства он сможет скопить денег, чтобы посылать ей билеты до Нью-Орлеана на каникулы и праздничные дни. А это еще больше сблизит их, думал Могенс, останавливаясь и прислушиваясь к легким шагам, которые доносились из темноты откуда-то справа перед ним.