Максим Перепелица - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/46
• Следующая

Сваливаюсь в ров и подставляю спину Симакову.

– Дуй наверх! – кричу.

А моим солдатам долго растолковывать не приходится. Только Симаков взобрался по спине моей на насыпь рва и подал мне руку, как вижу, Сокор оседлал Казашвили, Пан­ков – Митичкина. Все вверх карабкаются. Оцэ дило!

– Не отставать! – подаю голос и бегу вперед. На ходу веду огонь из автомата по амбразуре дзота, в которой свер­кают пулеметные вспышки.

– Сержант! – вдруг останавливает меня голос. – От­деление несет потери от пулеметного огня «противника».

Оглядываюсь: майор-посредник. Как он догнал? Но раздумывать нет времени.

– Стой! – командую отделению.

Солдаты, бежавшие слева от меня развернутой цепью, залегают.

Положить отделение, конечно, не трудно. Но как его вперед продвинуть? Как заставить замолчать тот прокля­тый пулемет в дзоте?

Кидаю взгляд по сторонам, прощупываю глазами кочки, ложбинки… Подобраться можно, но не к самому дзоту. И вдруг принимаю решение.

– Ручному пулемету! – командую. – По амбразуре дзота, три, огонь! Отделению окопаться! Рядовой Симаков остается за меня!

После этого, что есть сил, отползаю по ложбинке в сто­рону. Отполз, плюнул на палец и проверил, с какого на­правления ветер дует. Определил. А нужно мне было знать это вот для чего: на жнивье, по которому мы наступали, кое-где лежали кучки бросовой прелой соломы. Вот и на­целился я на одну из них. Подобрался к ней и рукой в карман за спичками. И-и-и… нет спичек! Кто-то взял при­куривать и не вернул. Что делать? Еще минуту промедлить, и можно считать, что атака моему отделению не удалась.

Вдруг вспомнился один случай. Летом, на занятиях по тактике, один солдат из соседнего взвода дал очередь из автомата у стога сена. И не успел опомниться, как стог вспыхнул. В минуту копна сгорела. А командиру пришлось потом уплатить за нее деньги.

Вспомнил я этот случай и ствол автомата в солому на­ставил. Нажал спуск. Очередь. И солома загорелась. По­тянулся желтый дымок, потом гуще, гуще и покатился прямо на дзот. А мне этого и нужно. Вскочил я на ноги и, маскируясь в дыму, стрелой мчусь к дзоту.

Через минуту все было кончено. Майор-посредник вы­вел «неприятельских» пулеметчиков из боя.

После взятия дзота и траншеи, как и полагается, под­держали мы огнем соседей, а затем устремились дальше. И только отбежали метров пятьдесят от траншеи, как нам навстречу выполз из лощины танк с белыми полосами на броне. «Противник»! Выполз и чешет из пулемета по пе­хоте, а из пушки по танкам, которые, преодолев ров, ата­куют справа.

Передо мной оказался одиночный окоп. Свалился я в него, и тут же мне на голову еще кто-то плюхнулся. Смотрю – Симаков Миша. Остальные солдаты отделения в траншею отхлынули.

А танк все ползет. Эх, были бы гранаты! Но мы их при захвате дзота и траншеи израсходовали.

Слышу – посредник что-то кричит. Наверное, хочет танкистов предупредить, что в окопе люди. Но танкисты не слышат посредника, а нам не хочется себя выдавать.

Танк уже рядом. Земля дрожит как в лихорадке. С бруствера срываются и падают за шиворот сухие ко­мочки глины. А мы с Симаковым все теснее ко дну окопа прижимаемся.

Вдруг в окопе стало темно. Дохнуло жаром, и танк прогрохотал над нами.

– За мной, Миша! – крикнул я не по-уставному и прямо из окопа швырнул на броню танка свою скатку. Тут же выбираюсь наверх и бегом за скаткой. Догнал танк, стал ногой на буксирный крюк и на броню. Только руку чуть-чуть обжег – за выхлопную трубу ухватился. А можно было и не хвататься.

Взял скатку и, придерживаясь за десантные скобы, вдоль башни пробираюсь к переднему люку. Подобрался и удобно одел скатку на оба передние смотровые прибора. И сам сверху уселся. Теперь механик-водитель ослеплен.

А башню тем временем Миша Симаков «обраба­тывает». Развернул он скатку и все приборы прикрыл шинелью. Сам же уселся на крышку люка командирской башни.

Танк, разумеется, остановился. Слепой же!

– Что случилось? – слышу из-под брони голос.

Тут им посредник и объяснил:

– Танк выведен из строя.

Раз мы дело свое сделали, кричу своему отделению привычное слово: «Вперед!» А у Симакова спрашиваю:

– Закурим, Миша?

– Вы же говорили – вредно! На нервах отражается!

– Так то ж в воздухе! – смеюсь я. – А на земле можно…

Вскоре после этого закончились учения. Чем же может быть недоволен генерал? Возможно, танкисты жалобу по­дали? Наверное, считают, что не по правилам ослепил их. Или что другое?

Раздумывал я так, раздумывал и дошел, наконец, до высотки, на которой вертолет стоит. Генерала заметил сразу. Сидит он в кругу офицеров, разговаривает. Пред­ставительный такой, могучий. Из-под фуражки белые виски выглядывают.

Докладываю:

– Товарищ генерал, сержант Перепелица по вашему вызову явился!

Он поднял глаза и смотрит с недоумением.

«Неужели разыграли? – мелькнула у меня мысль. – Вот смеху будет! На всю роту!..»

– Кто вы такой? – недовольно спрашивает генерал.

– Командир первого отделения, первого взвода…

Но тут меня перебивает кто-то из группы офицеров.

– Это я вам докладывал, товарищ генерал…

Кошу туда глаза и узнаю майора-посредника.

– А-а, – заулыбался генерал и встал на ноги, отрях­нулся. – Рад познакомиться с героем, – и крепко пожал мне руку.

К моему языку точно колоду привесили. Шевельнуть не могу им. Только по-дурацки улыбаюсь – рад, что генерал не ругать вызвал.

– Любопытно, любопытно вы воюете, – продолжает генерал. – Молодец. И за ствол над проволочными за­граждениями и за ослепление танка хвалю. Вы еще раз по­казали, что нашему солдату нет преград.

Потом помолчал генерал, посмотрел на меня и начал совсем другим тоном.

– То, что личным примером ведете солдат в бой, – хорошо. Но то, что забываете о своей роли командира, – плохо! Да, да, плохо! Ослеплять дзот нужно было послать кого-нибудь из подчиненных. Нельзя быть таким жад­ным! – и опять заулыбался генерал. – Нужно и другим давать отличаться, командовать нужно… А в общем моло­дец! От лица службы объявляю вам и вашему отделению благодарность.

– Служу Советскому Союзу! – гаркнул я в ответ.

Эх… любовь!..

Скажите, кто имеет что-нибудь против любви?.. Никто! Нет, по моему мнению, человека на земле, который бы сказал, что любовь, мол, пустячное дело и такое прочее. Ничего не имею против любви и я, сержант Советской Армии, Максим Перепелица.

А вот если спросить у кого-либо из вас, что такое лю­бовь? Ответить, конечно, можно, но очень приблизительно, потому что точных слов для этого люди еще не придумали. И у меня нет таких слов, которые можно сложить в рядо­чек, поглядеть на них и узнать эту вроде и разгаданную, но все еще тайну.

Но есть у меня другое. Есть у меня понимание, что любовь, кроме счастья и радости, приносит человеку не­мало таких минут, которые горше самой старой полыни, самой желтой хины. Впрочем, все об этом знают, и, не­смотря ни на что, все готовы за любовь по целой скирде полыни сжевать и проглотить по мешку хины, потому что без любви не прожить человеку на белом свете.

Однако слова – еще не факт. А наш брат военный при­вык разговаривать языком фактов, чтобы в каждом слове была суть. Вот я и перейду к факсам.

Вы уже знаете, и это, конечно, никого не удивит, что у меня, сержанта Максима Перепелицы, есть на Винничине дивчина Маруся, по фамилии Козак. Одним словом, люблю я Марусю, да так люблю, что не только словом – песней об этом не скажешь! Скоро два года будет, как служу в армии, и за это время много пришлось почте поработать: часто обменивались мы с Марусей пись­мами, и в тех письмах каждая строчка, каждая буква лю­бовью дышала.

И вот мне и моему другу земляку, тоже сержанту, Сте­пану Леваде предоставил командир полка краткосрочный отпуск на побывку домой. Поехали мы. Всю дорогу только и говорили, что про полк да про нашу Яблонивку. Как оно в селе? Ведь давненько мы там не были. Душа кри­чит – так хочется домой Ну, конечно, и о наших девуш­ках говорили Степан – о Василинке Остапенковой, а я – о Марусе Козак. Степан, правда, больше слушал да думал. Любит он подумать; лишнего слова не скажет. Да кто не знает Степана Левады? Учителем бы ему быть, до того он рассудительный.

• Предыдущая
• 42/46
• Следующая